Плотникам осталось разводить руками да затылки чесать.
— Вот гады! Храпоидолы! Паразиты! — кричал Никита Шестов, чуть не плача.
А Егор и Тереха помалкивали. Стыдно было им, самостоятельным мужикам, чувствовать себя обманутыми простаками. Всегда только на себя работали… Первый раз нанялись в батраки — и вот какая штука… Потрудились даже не за спасибо. Хуже дураков!
И опять неловко себя почувствовали, когда пришли из горкомхоза какие-то озабоченные их судьбой товарищи и сказали:
— Не тужите, граждане, советская власть трудящихся в беде не оставляет. Работайте, всё сполна получите. Горкомхоз на заседании постановил взять стройку на свой счёт. Дома городу нужны.
Значит, про них даже на заседании говорилось!. Так и до деревни дойдёт, как их ловко буржуи околпачили, а власть вроде пожалела…
Может, ей и не нужен дом этот?
Стало немного легче на душе, когда начали захаживать какие-то учительницы, облюбовывать постройку под детский дом. Значит, интерес был обоюдный: их труд — государственные денежки. Это мужиков успокоило.
XXXIV
А между тем в Крутихе событие накатывалось на событие, как волны в половодье. Не успела создаться лжеартель из богатеньких, как этот "кулхоз", по меткому выражению местных остроумцев, тут же ликвидировали.
Затем на собрании актива было решено раскулачить Луку Карманова. Вслед за ним — братьев Алексеевых. И вот дошла очередь до Платона Волкова.
С новостью насчёт Платона рано утром пришла к Аннушке, жене Егора Веретенникова, жена Терехи Парфёнова. С тех пор, как Парфёнов ушёл в Каменск и стал работать вместе с Егором, она стала частенько бывать у Веретенниковых.
— Как выселяют? — спросила Аннушка и непонимающе уставилась на соседку.
— А так, идём смотреть!
Аннушка быстро оделась и поспешила на улицу. Несмотря на ранний час, народу было много. Из двора во двор переходили мужики, бабы, взапуски носились ребятишки. По улице, пересекая дорогу, прошёл Григории Сапожков, Аннушка увидела его и отвернулась. Её сердце забилось тревожнее, когда она стала подходить к дому Платона Волкова. Что-то необычайное и странное ещё издали привлекло её внимание. Все ворота и двери дома были открыты, как при выносе покойника… Особенно поразили её ворота, которые, сколько помнила Аннушка, никогда не открывались; на поле или по другим делам выезжали всегда с заднего двора. А ворота эти — высокие и широкие, двустворчатые, с узорами, деревянными солнцами — стояли перед улицей, подавляя своей высотой соседние приземистые избы. Они венчали глухой тесовый забор, которым богачи Волковы отгородились от всей деревни.
За этими воротами оставили однажды сиротку Аннушку её братья после смерти матери. Испуганным зверьком пряталась она по уголкам большого дома, пока не заставлял её выйти строгий окрик дяди Никандра или тётки — жены Платона. Никандр стучал посохом в пол, поучал её скрипучим своим голосом, жена Платона, случалось, била её. Так Аннушка росла. Труднее было зимой, когда все взрослые, почему-то всегда злые и раздражительные, сходились вместе в этом доме. Аннушка старалась не попадаться лишний раз им на глаза. Зато хорошо было летом — в поле, на лугу, в степном раздолье. Там, казалось ей, и люди становились добрее…
Теперь Аннушка, стоя в кучке столпившихся мужиков, баб, ребятишек во дворе у Волкова, смотрела со стороны, что творилось вокруг. Она не жалела Волковых, её страшила своя судьба. А что, если бы они с Егором успели стать богаче? Лучше построить дом… больше чем у других завести скота… Вот так бы пришли и к ним и распахнули все ворота и двери? Да ведь и приходили…
Она вспомнила, как сбивали комсомольцы незапирающийся замок с амбара, и почему-то усмехнулась… Аннушка повернула голову в сторону амбара Волковых. Дверь в него была распахнута… Там ходили, громко переговариваясь, мужики. Несколько человек таскали из сараев и из-под навеса хомуты, седёлки, наваливали всё это в кучу. На куче сидел Петя Мотыльков с карандашом и бумагой в руках; он что-то записывал. Из дома вышел Тимофей Селезнёв. Потом Аннушка увидела Григория Сапожкова и Лариона Веретенникова. Ларион прошёл по двору.
— Запрягай! — крикнул он и махнул кому-то рукой.
Два мужика выкатили из сарая поместительную телегу на железном ходу. Один из этих мужиков был Ефим Полозков. И Аннушка впервые позавидовала его жене… у которой муж сам раскулачивает, а не боится, что его раскулачат.
Иннокентий Плужников вывел из стайки серого рослого коня и стал запрягать его в телегу. В это время на крыльце дома появился Платон. Аннушка, прячась в толпе, видела его хорошо. Бледный, словно ослепший, он спустился по ступенькам, ощупывая их ногами, прошёл несколько шагов, остановился, сдёрнул шапку.
— Граждане! Крестьяне! — выкрикнул Платон.
— Ну, ну! — перебил его Иннокентий Плужников. Он запряг лошадь и наблюдал теперь за Волковым. — Потише ты!
— Нет, я скажу! — снова крикнул Платон. — Никому, самому злому врагу своему, не пожелаю пережить то…
— Ладно, ладно, — нетерпеливо сказал Иннокентий, — без агитации, слыхали!
Плача, вышла жена Платона, за нею двое детей.
Теперь Аннушке на миг стало жалко Волковых. Но люди вокруг неё не разжалобились.
— Конец волковскому гнезду!
— Ликвидируется как класс…
— Это что же, в тюрьму?
— Зачем в тюрьму? На выселку… Туда, где некого им эксплуатировать!
В ушах её звучали новые, пугающие слова, на которые и ответить-то нечем.
— Да-а, — раздумчиво протянул кто-то, — пожил Платон Васильевич в своё удовольствие. Было дело..
"Пожил"… — Аннушка вспомнила того самоуверенного и важного Платона, на которого и она столько лет работала, и муж её успел потрудиться. И чувство жалости от этого воспоминания у неё прошло. Она взглянула на жену Платона, на ребятишек уже равнодушными глазами. "Небось не пропадут", — подумала она. Аннушка не видела, как усаживались Волковы в телегу, как парнишка, сын вдовы Домны Алексеевой, вывозил их со двора. Аннушка повернулась, чтоб идти домой; вдруг дорогу ей перешёл Григорий Сапожков, словно предрекая какую-то беду всем своим суровым обликом… И она побежала прочь, кусая платок, чтобы не заплакать от какого-то непонятного испуга.
Давно, в дни, которые кажутся сейчас Григорию очень далёкими, он думал, что неизбежно настанет минута, когда всё, что сделали плохого братья Волковы, будет раз и навсегда отомщено. Григорий вспоминал своего отца, и тотчас в его воображении возникала фигура старшего Волкова. Вот и сейчас, казалось, выйдет из этой стайки или из-за этого амбара появится Никандр Волков в своей лисьей шапке с плисовым верхом. Что-нибудь скажет сердитое скрипучим своим голосом, застучит палкой.
Григорий усмехнулся. "Конец Волковым!" — подумал он. Никогда больше не будет их в Крутихе, только недобрая память о них, пожалуй, останется. Люди долго ещё будут при случае рассказывать о плутнях Платона или о проделках Генки Волкова. Только этим они и сохранятся в памяти односельчан…
Григорий смотрел, как во дворе Волковых суетились мужики. Выводили из конюшни лошадей, выгоняли из стаек коров, потом загоняли их обратно.
— Не все коровы-то, Григорий Романыч! — кричали Сапожкову мужики.
— Успел продать!
— Да и лошадей-то не хватает!
— Деньги надо поискать, — говорил суетившийся вместе со всеми на дворе Никула Третьяков. — У Платона золотишко должно быть в кубышке! Упущение, товарищи! За пазухой не обыскали!
Третьякова всё же приняли в артель, и он старался постоянно торчать у всех на виду. Он кричал, размахивал руками, что-то бойко говорил. Но внезапно умолкал, когда мимо него или поблизости проходил Григорий Сапожков.
Со двора Григорий снова зашёл в дом. В горнице Волковых стояли два раскрытых сундука. Иннокентий Плужников вытаскивал платья, пиджаки, сорочки. Петя Мотыльков записывал всё это в тетрадку… Тут же стояло ещё человек пять мужчин и женщин и среди них вдова Домна Алексеева.
