— Не бойся, Платон Васильич, — сказал Селиверст. — Нынче я, брат, по ночам хожу. Крадучись…

— Откуда ты? — только и нашёлся спросить Платон.

— Из тюрьмы, — просто ответил Селиверст.

— Из тюрьмы-ы? — протянул Платон. — Да как же это?

— А вот так, — ответил Карманов. — Не выдашь?

— Что ты, Селиверст Филиппыч! — замахал руками Платон.

— А то, может, и выдашь, — спокойно продолжал Карманов. — Да теперь уж я сам не дамся. Дурак я тогда был, что пошёл на федосовскую заимку. Нашёл, где прятаться, — Селиверст усмехнулся. — Да и сказали тогда про меня. Брат Карпушка, поди, сказал… Трус! Ну, он-то далеко, а я тут. Вырвался. Меня, видишь, хотели больно далеко завезти, на Крайний Север, лес пилить… да я с поезда спрыгнул… В гостях, думаю, хорошо, а дома лучше. — Селиверст засмеялся отрывисто, зло, и этот смех его словно пробудил Платона. «Зачем он мне всё это говорит? К чему? Шёл бы своей дорогой!» А Селиверст между тем всё говорил и говорил, точно в тюрьме ему не с кем было выговориться.

— …ушёл, — слышал Платон. — Скучно сидеть-то, а лежать в земле, думаю, ещё скучнее. Всё же таки мы — мужики, нас весной на вольный дух тянет. К своей пашне. Вот я и явился. Напои хоть меня чаем.

— Сейчас, сейчас, — засуетился Платон. — Ты потише, Селиверст Филиппыч, говори-то. Опаска есть: у меня пристяжник-парнишка чужой, разбудится. Такой парнишка ненадёжный…

— Всё ты боишься, Платон! — упрекнул Селиверст, но стал говорить тише: — А вот в Забайкалье… там большие дела начались. Мужик поднялся, мне говорили. Заинтересовались иностранные державы — Япония, Америка… — многозначительно ронял Селиверст. — А наши как? Не при-жали их артельщики? Не спохватились ещё, как земля из-под ног уходит?

— Пей чай-то, — перебил его Платон, явно стремясь поскорее отделаться от гостя.

Селиверст стал пить большими глотками.

— Ничего у них не уходит! Это у нас уходит. Пашут пока твою!

— Оба поля?

— Оба. И залежь, — со злорадством добавил Платон.

— И залежь?! — вскочил Селиверст. — Кто пашет? — выкрикнул он.

— Гришка.

— Гришка?!

Молчание. Селиверст торопливо допил чай, поднялся, сказал:

— Ну, я пошёл. — И быстро зашагал прочь от балагана Волкова прямо через пашню.

— Вот чёрт! — выругался про себя Платон и, когда он скрылся, долго затаптывал его следы.

Платон бережно слил в баклагу остаток воды из чайника и успокоился, убедившись, что мальчонка крепко спал и ничего не видел. Нет, он всё-таки старый воробей! Он знает, что горячиться излишне нельзя. Плетью обуха не перешибёшь! Карманов вон до чего дошёл — по ночам, как волк, бегает, а он ещё ничего, живёт… Поживёт, что бы ни случилось впереди…

Платон гасит костёр и лезет в балаган спать.

А Селиверст Карманов, пройдя пашню Платона, шагает по степи к лесу. Сухая трава шуршит под ногами. Свет луны делает тёмными даже маленькие ложбины. По-ночному свежо. Но Селиверст не чувствует этого. Он отлично разобрал злорадство в голосе Платона, когда тот сказал про залежь. «Погоди, дойдёт и до тебя», — думает Карманов. Он торопится, раза два оступается. Вот наконец край оврага, кустарник, пашня зажиточного мужика Никодима Алексеева, ещё кустарник… Он так всё это знал — ложбинки эти и кустарники, — что прошёл бы здесь и с завязанными глазами. Но сейчас от волнения сбивается с правильного направления и выходит не к восточному, как хотел, а к западному краю своего поля, примыкающего к лесу. Но это всё равно. Видно, что залежь поднята. Перевёрнутая плугом земля валами уходит вдаль. Борозды, как волны, кажутся в лунном свете бесконечными. Селиверст стоит несколько минут, поражённый. Этого-то он никак не ожидал! Даже когда Платон сказал, он ещё не совсем поверил. А теперь он видит своими глазами, что лучшая земля, которая была у него и которую он берёг, от него уходит… Ушла. Нет, не так он думал поднять эту залежь! Её следовало бы уже несколько лет тому назад засеять пшеницей, но Селиверст выжидал. Ему не хотелось сеять хлеба больше того, чем он сеял. Он не хотел сдавать хлеб по твёрдым ценам и потому пустил лучшую землю в залежь. Агроном в Кочкине, парень-дока, с которым он познакомился через Платона Волкова, говорил ему, что скоро будто бы выбросят лозунг: «Обогащайтесь». Селивёрсту это понравилось и запомнилось. Вообще-то он невысокого мнения был о политиках, а вот это, как он полагал, они придумали дельно… Будто бы какие-то «правые», кто их знает, Селиверст в этом не разбирался. В предвидении того, что самостоятельным мужикам будет дана полная свобода действовать, Селиверст и строил свои планы. Главное — захватить побольше земли, а обработать её Селиверст сумел бы. В старину в Сибири захватное право на землю и пастбища создавало крестьян побогаче, чем иные помещики в Европейской России. Селиверст тоже на малом бы не помирился. Он думал о большом. Захватить землю, достать машины… Раньше зажиточные мужики в Сибири покупали американские машины и даже тракторы… Тогда бы можно поднять и целину, и эта залежь тоже расширилась бы по крайней мере вдвое. В последние годы Селиверст завёл знакомство в лесничестве, начал потихоньку засекать деревья. Лет через пять можно было бы приниматься за корчёвку, а потом и поднимать целину. Целина в лесу — какие урожаи бы она дала!

…Селиверст Карманов стоит на коленях на вспаханной борозде и перебирает землю руками. Он был готов взять её и унести с собой, да нельзя. Селиверст встаёт и медленно бредёт по пашне. В борозде стоит плуг. Селиверст со зла бьёт его ногой, плуг валится. Лемех остро блестит под луной. «Гришка пашет… А где же он? Наверно, в балагане. В моём балагане…» Недалеко отсюда, на старых кармановских пашнях, балаган. Там с перерывами тявкает собака. Селиверст как и появился, так же тихо исчезает в кустах…

Утро. С восходом солнца ночевавшие на кармановской пашне у столбов Григорий Сапожков и Ефим Полозков начали пахоту. Григорий, приведя лошадей в запряжку, очень удивился, что плуг, который он с вечера оставил в борозде, кем-то перевёрнут.

— Ефим, ты мой плуг не трогал?

— Нет, я свой ладил.

— Значит, тут черти балуют.

Не найдя никаких повреждений, Сапожков запряг лошадей и снова пошёл по борозде, вдыхая свежий утренний воздух.

— А хорошо! — крикнул он Ефиму.

Ефим молча кивнул. В большинстве случаев он молчал, когда к нему обращались. Но в душе его шла своя работа — тонкая и сложная. Ефим не то что не растерял того светлого чувства в душе своей, с которым он начал пахать кармановское поле. Правильнее будет сказать так, что он за эти дни первой пахоты в артели получил нечто большее — уверенность, что всё будет хорошо.

К полудню он отпахался и рано приехал домой. Остальные артельщики ещё не возвращались. Ефим в своём дворе распряг лошадей, не заходя в избу, сел на крыльцо, разулся, выбил из кожаных броден набившуюся туда землю с пашни. Старая крестьянская примета не позволяла пахарю, вернувшемуся с поля, разуваться в избе, и Ефим этого обычая придерживался. Босой, держа в руках бродни, он переступил порог. Федосья подала ему умыться; девочки смотрели на отца с готовностью, предупреждая его малейшее движение. Ефим погладил по голове сначала одну, потом другую девочку и сел обедать. А после обеда пошёл в баню. Солнце уже садилось, когда Ефим возвращался из бани. Он шёл по переулку с мокрым веником подмышкой и вздрогнул и не поверил своим глазам. Навстречу ему спокойно шагал Селиверст Карманов.

Ефим ничего не мог понять. Он принял Карманова по меньшей мере за пришельца с того света. И не окрикнул, только взглядом проследил, как Селиверст из переулка быстро, беззвучно перелез забор, не останавливаясь, как бесплотный дух, прошёл через огород, к речке Крутихе. Очнулся Ефим, услышав чей-то отчаянный крик, раздавшийся поблизости.

— Горим! Горим!

Ой, как был с веником подмышкой, побежал. У карма-новского дома заклубился дым. Ефим бежал, едва переводя дыхание. Он увидел Егора Веретенникова. Егор, тоже приехав с пашни и придя из бани, сидел дома, когда услышал крик. Из своей избы выскочил Ларион. Он крикнул Ефиму: