— Что, дядя Егор, занята кузня-то? Артельщики там, как грачи, ранее весны прилетели! — подмигнул он.

Веретенников полюбовался парнем. Затем повернулся к Терехе:

— Что, сосед, ты ещё не в артели?

— Болтай… — сердито прогудел Парфёнов.

— А вон Полозков уже там… бороны куёт, плуги налаживает.

— Ишь ты, — сказал Тереха.

— Как-то мы будем нынче пахать — не артельные-то мужики? Оставят ли нам земли-то?

— А коли мне не оставят, я плечом подопрусь и всю их кузню в речку свалю! — ответил и Тереха будто в шутку, но так зло сверкнули глаза его, что Егор понял: и ему не до шуток!

Когда-то Егор Веретенников собирался на пашню как на праздник. Сколько раз это бывало, и всё как будто по-новому. В течение целого дня бывало накануне выезда в поле Егор ходил по двору. Вот он выкатывал из сарайчика телегу и ставил её посредине двора. На телегу втаскивал железный плуг; с телеги торчали в стороны его обтёртые чапиги; сизовато блестел вновь наваренный лемех. В день выезда с утра Аннушка тащила на телегу из избы мешок, а в мешке — туесок сметаны, две-три ковриги хлеба, мясо.

«Чайник там положи», — говорил Егор жене. Аннушка молча бежала снова в избу. Со двора Веретенниковых через забор было видно, что сборы на пашню идут и у соседей. И это подбадривало, веселило. И все вместе и каждый по себе, никто друг другу не мешает.

А ныне не то…

Аннушка принесла и затолкала в мешок чайник как-то срыву.

«Мамка, — серьёзно говорил бывало матери Васька, — ты Шарика накорми. Да, смотри, не забудь». «Ладно, не забуду», — отвечала Аннушка сыну. Круглое лицо её сияло довольством и лаской.

А сейчас и не до Шарика. И на обращение Васьки: «Возьмём ли его?» — Егор махнул рукой.

— Оставайся, Шарик, — подошёл Васька к чёрной собачонке с закрученным хвостом и обнял её за шею.

Шарик посмотрел на парнишку умным глазом, и розовый язык собаки прошёлся по Васькиному лбу.

— Ну тебя! — оттолкнул мальчик собаку.

На крыльце, заложив палец в рот, стояла маленькая Зойка. Шарик подбежал к ней, тыкался мордой в её ноги. Девочка, звонко смеясь, била его ладошкой.

Всегда был волнующ момент, когда отец с матерью садятся на лавку, потом отец говорит: «Господи, благослови», — и встаёт. С выражением степенности на лице Васька шёл вслед за отцом к телеге. В телегу были впряжены Холзаный и Чалая. Холзаный — старый конь, рослый, широкогрудый и смирный. Чалая — молодая, бойкая. И на дуге у Холзаного и на чёлке у Чалой были всегда бумажные цветы…

Ехали на весеннюю пахоту, как в церковь.

А нынче не присели даже на лавку. Отец не сказал: «Господи, благослови».

— Садись, — отрывисто приказал Егор сыну.

Васька в мгновение ока очутился на телеге.

— Давай вожжи, — попросил он у отца, но Егор не расслышал.

Телега выезжает со двора, но лошадьми правит не Васька… И потому не получает удовольствия.

Он беспокойно ёрзает на телеге.

— Сиди ты! — сердится отец. — Пошёл домой, чёрт! — кричит он на Шарика.

— Шарик, Шарик! — зовёт Аннушка собаку. Потом она ловит Шарика и, держа его за шею, нагнувшись и заслоняясь рукой от бьющего в лицо яркого света, смотрит вдоль улицы, как двигается телега с Егором, что-то шепчет и, подождав, пока телега скроется, идёт в избу, манит за собой собаку.

Васька всё оборачивается назад. Почему она нерадостна сегодня? Смутно у него на душе.

А в открытой степи почему-то холодно на этот раз. Снег не везде сошёл, лежит в кустарниках, на дне оврагов; это от него такой холод. Чего же так рано выехали нынче пахать? И невдомёк Ваське, что выехал его отец раньше всех, чтобы запахать и засеять свой загон, пока его не отдали артели… Вспаханный и обсеменённый не так просто отнять! Веретенниковы издавна имели надел у Долгого оврага, на покатой стороне холма. По краям полос рос мелкий кустарник, вдали виднелся западный край Скворцовского заказника. Рядом с наделом Егора, у подножия другого холма, прямо через пересыхающую к лету речонку, — надел Терехи Парфёнова. Чуть подальше — пашня Перфила Шестакова, а там поля и других крутихинцев. Смотрит Егор и видит: кто-то уже на поле… Вон, вон в одном, в другом месте, строят балаганчик. Да это Тереха Парфёнов! Перфилий Шестаков! Эко, ещё раньше приехали…

Вот и пашня Веретенникова. Вот стоит маленький старый балаганчик — жердяная загородка, накрытая сверху соломой и дёрном. Чтобы каждый день не ездить на ночёвку домой, Егор с сыном обычно живут три-четыре дня, а иногда и неделю в этсм балаганчике. Он почти цел. Быстро подправили его и расположились, подняв кверху оглобли телеги и приладив к ним крючок для варки кулеша на костре.

В первый день Егор всё ходил да смотрел, где пахать, где сеять, что оставить под пары. Ещё в одном месте у крутихинцев была земля — так называемые «дальние пашни», — у Скворцовсксго заказника. Там у Егора имелось полдесятины. Давно, ещё зимой, много раз было у него задумано и передумано, что и где будет в этом году на пашнях, давно всё подсчитано и вымерено, а всё же Егор ходит и ходит от межи к меже. Лишь к вечеру он запрягает лошадей в плуг и заезжает на пашню, делает первую борозду.

Первая борозда… её не просто было провести.

— Вон видишь? — показывает Егор сыну едва приметный кустик впереди. — Поедешь прямо… всё прямо на него.

Васька кивает. Он уже знает, как трудно провести посредине пашни прямую борозду. Васька берёт под уздцы смирного Холзаного. Лошади, напрягаясь, тянутся за парнишкой.

— Куда, куда ты повёл! — кричит на сына Егор. Он идёт сзади за плугом. Почва на склоне холма каменистая, плуг прыгает в руках у Егора. А тут ещё борозда выходит кривой.

Егор ругается.

Всё хорошее настроение Васьки, с которым он ехал на пашню, мигом исчезает. Он опять чувствует себя маленьким и готов заплакать… Но первая борозда всё же проведена, и отец пашет, делая круг за кругом. Васька смотрит, как прибавляется борозда к борозде. Вот уже узкая чёрная полоска видится на пашне. Но как же медленно она расширяется!. Отец машет бичом, покрикивает на лошадей. Солнце спускается к закату, становится холоднее. Кричат чёрные галки. Они садятся на пашню, походят-походят важно по вспаханной земле, что-то пеклюют, потом, лениво взмахнув крыльями, поднимутся. Чуть отлетят и снова опускаются. «Вот, — думает Васька, — если бы десять, а то и двадцать плугов в один ряд поставить и сразу пропахать… Здорово бы!» О том, какую нужно для этого силу, Васька не думает. Ему только надо, чтобы пашня скорее была вспахана. Хорошо, если бы завтра утрём он, поднявшись, увидел, что она уже готова, и они бы поехали домой…

— Сынок! — уже ласково окликает Ваську отец. — Чай вари.

Васька срывается и бежит в балаган, развязывает мешок, достаёт чайник. От мешка пахнет пылью. В балагане сухо, но из щелей дует. Васька с чайником летит к речонке, оживившейся после весеннего таяния снегов. Летом, когда речка пересыхает, воду сюда приходится возить в баклажке. С полным чайником Васька спешит к балагану, разгребает ямку для небольшого костерка, разжигает привезённые из дому щепки, наконец, вешает чайник над костром…

Егор распрягает лошадей поздно — Васька уже не слышит. Накрывшись тёплым полушубком, он спит и просыпается оттого, что в балаганчике идёт громкий разговор.

Чуть тлеет костёр. Раздуваемые ветерком угли краснеют, и блики огня играют на лицах. С отцом разговаривает Платон Волков. Как видно, он только что приехал — сидит прямо на земле, подвернув под себя полу шинели. Платон в шапке. Лицо у него одутловатое, глаза смотрят, как всегда, беспокойно.

— Трудно небось на паре-то пахать? — полувопросительно, полуутвердительно говорит Платон.

С тех пор как Егор перестал работать у Платона, они изредка встречались, здоровались, но между ними не было близких отношений. Егор совсем забыл дорогу к родне. Сейчас он с удивлением наблюдал за Платоном — как тот суетливо сучит руками, неуверенно говорит, словно что-то нащупывая. Но это только поначалу.