Решили особо нуждающимся выдать коров и лошадей. Но не всех, большую часть временно оставить в распоряжении кресткома. Первым пришёл в сельсовет Филат Макаров — бывший кармановский батрак. Он был в овчинном полушубке, в лохматой шапке, подпоясан бечевой. Филат снял шапку, поздоровался.

— Подходи ближе, — сказал ему Иннокентий Плужников. — Тут вот расписаться надо.

— А видишь, какое дело, — смущённо проговорил Филат, — я ведь неграмотный.

— Ну ладно, я за тебя распишусь, — предложил Иннокентий.

Филат не ответил.

— Деньги-то платить, ай нет? — спросил он, когда Иннокентий расписался за него.

— Бесплатно, — сказал Плужников.

— Благодарим покорно, — поклонился Филат. — А который же, к примеру, конь-то мой теперь будет?

— Чалый.

— Чалый? Ну, спасибо вторично. Этого коня я знаю. Доводилось, когда жил у Селивёрста, езживать на нём. Конь добрый…

— И не старый.

— Какой же старый? По пятому, кажись, году..

Филат произносил эти слова сдержанно, степенно, а улыбка так и сияла на его обветренном лице. Потом он нахлобучил шапку и поспешно вышел. Через несколько минут он прошёл мимо окон сельсовета по улице, ведя в поводу рослого чалого коня.

Вслед за Филатом явился Никула Третьяков. Он стоял у порога и мял в руках шапчонку.

— Вот крестной тебе назначил выдать корову, — сказал Никуле Иннокентий. — Не надо бы тебе выдавать, да ребятишек твоих пожалели.

— Так, так, — сказал Никула.

— Бесплатно даём.

— Так, так…

— Иди, распишись вот здесь и забирай корову.

— Так, как, — снова повторил Никула, но не стронулся с места.

Третьякова одолевали сомнения. Он и подал заявление в крестком, и опасался, что может вернуться Селиверст или Карп Карманов. «Вдруг всё перевернётся?» — думал Никула. Он и сам не очень верил в вероятность этого «вдруг», но Кармановых привык бояться.

— Что же ты стоишь? — раздражённо сказал Иннокентий.

Тогда, решившись, Никула надел шапчонку и приблизился к столу.

Вошёл Григорий. Никула поспешил уйти.

Последней получала назначенную ей корову вдова Домна Алексеева. Это была ещё молодая женщина; муж её умер, оставив ей четверых малолетних детей. Домна вошла в сельсовет быстрым шагом.

— Здравствуйте, — сказала она от порога и окинула сидевших здесь Григория и Иннокентия смелым взглядом. — Зачем звали?

Плужников объяснил.

— Что ж, это хорошо, — сказала Домна. — А вот правду или нет говорят, что кто возьмёт в кресткоме коня или корову, того в коммуну будут записывать?

— Уже слухи идут? Ловко! — воскликнул Иннокентий и взглянул на Григория.

— А ты бы пошла в коммуну? — спросил женщину Григорий.

— Я-то бы пошла! — отозвалась та. — Хуже-то, поди, не стало бы, а, Григорий Романович? — повернулась Домна к Сапожкову. — А то мне с моей оравой ребятишек, ох, как тяжко! Ну, спасибо, теперь вот корова будет…

— Откуда же народ про коммуну знает? — удивлялся вслух Иннокентий, проводив Домну и делая отметки в списке. — Ну, никуда, никуда от народа не скроешься!

— А и скрываться-то не надо, — ответил Григорий. — Зачем скрываться? Объяснять надо, чтобы правильно поняли! Чтоб от нас про коммуну знали, а не с чужих слов. — И он решил заняться агитацией за коммуну среди беспартийных.

Крутиху волновал слух о коммуне. Что в Кочкине бывшие партизаны решили в коммуну объединиться, — это уже не было новостью. Но коммуна в Крутихе… Кто же в неё пойдёт? Григорий Сапожков и Тимофей Селезнёв — эти уж, конечно, главные закопёрщики. Ну, а кроме них?

Противоречивые толки шли по деревне. Вплетались в них и ядовитые шепотки…

В один из вечеров Григорий зашёл к старому своему сослуживцу по армии Николаю Парфёнову, человеку беспартийному, но преданному советской власти от всей души.

— Давно, брат, ты у нас не был, проходи, — поднялся навстречу Григорию Николай. Под пушистыми тёмными усами у него мелькнули ослепительной белизны зубы. Николай радушно усаживал Григория.

Во всём облике Николая — немолодого уже человека — была ловкость, подтянутость. Он в чёрной гимнастёрке, подпоясан широким солдатским ремнём.

Григорий иногда заходил к Николаю. Но за последнее время ему всё было некогда. Гибель Мотылькова многое нарушила и в его повседневной жизни. Розыски убийц, поездка в волость, суд — всё это было и само по себе необычно, а тут ещё обстоятельства сложились так, что Григорий по необходимости стал в центре всех событий. Теперь его мыслями владело другое — коммуна… О ней-то и пришёл поговорить к своему товарищу Григорий. Он любил иной раз посоветоваться с ним о деревенских делах и настроениях. Жена Николая, тихая, спокойная, была в девичестве самой близкой подругой Елены, они и теперь дружили. Григорий же хорошо узнал Николая в критический для них обоих момент. В девятьсот девятнадцатом году Григория и Николая в числе других молодых крутихинцев забрали в белую армию по колчаковской мобилизации. Но уже через месяц они были у красных — перешли большой группой, заранее сговорившись между собой. Об этом с первых же слов и напомнил сейчас Николаю Григорий.

— Не забыл, как за нами тогда пошли? Так вот, бра-туха, нынче нам вроде опять надо начинать… — и Григорий заговорил о коммуне.

Николай слушал его, не перебивая. Что-то переставляла в закутке у печки его жена, не обращая внимания ка разговор мужчин или делая вид, что ничего не слышит. Дети спали. А Николай сидел перед Григорием, слушал его и думал.

Больших успехов в хозяйстве у него не было. Подходит весна, а у Николая две лошади, земля же сухая, твёрдая, на паре лошадей пахать её тяжело, придётся где-то брать третью лошадь. «Конечно, вместе легче работать, но — коммуна?» Николай о коммуне уже со вчерашнего утра слышит, об этом говорит вся деревня. «Хорошо-то, хорошо, да надо бы посмотреть — как оно будет в этой самой коммуне? Жизнь по-новому повёртывать не шуточка!»

— У нас же целая свободная усадьба Кармановых, большой дом! — сдвинув брови на суровом и энергичном своём лице, говорил Григорий, смотря упрямо на Николая, опустившего голову книзу. — Пойми сам… Ведь глупо будет, если этим не воспользоваться!

Николай оторвал наконец глаза от пола, тряхнул головой.

— Знаешь что? Пошли к Ларьке Веретенникову! — вдруг сказал он. — Пошли, пошли!

Николай встал, решительно набросил на плечи полушубок, оглянулся на свою тихую и молчаливую жену, и они вышли. Тянулся ещё по-зимнему холодный ветер на крутихинской улице, но всюду пахло уже подтаявшим снегом. В окнах то там, то здесь светились огни. Высоко в небе сияли звёзды. Глотнув полной грудью свежего воздуха, Николай весело заговорил:

— Вот сейчас мы сразим Ларьку коммуной! Эх, Гриха! — и он сильно толкнул Сапожкова плечом.

— Ну ты, чёрт здоровый! — шутливо заругался Григорий и толкнул Николая.

Вздумали побороться и свалились в сугроб.

— Ага, ты вон как! Ну, смотри! — раздавались их голоса сквозь шумное пыхтенье.

По дороге шёл Никула Третьяков. Он постарался обойти барахтающихся сторонкой и вздрогнул, увидав перед собой Григория. Его-то уж он никак не ожидал встретить в таком виде — грозно-весёлого, всего залепленного снегом.

— А-а, Никула! — сказал, запыхавшись, Григорий. — Ну, как корова?

— Подоили, Григорий Романович, подоили… Хорошая корова… Да ведь, говорят, временно это, в коммуну забрать могут!

— Нужен ты в коммуне, — рассердился Григорий.

Когда Никула торопливо прошёл, он глухо проговорил:

— Пугливые черти, тележного скрипу боятся.

Ларион Веретенников был дома, когда они ввалились к нему в избу. Чубатая голова Лариона вскинулась широкой тенью по освещённой стене; он сидел со всей своей семьёй за столом, ужинал.

— Вот, Ларя, — сказал Николай с порога, — мы тут с Гришухой коммуну наладились устроить.

— Какую коммуну? — поднял белые брови Ларион.

— Давай сначала ешь, а потом потолкуем, — серьёзно сказал Григорий, садясь на лавку.