Сибиряки выходили на работу вместе со всеми. Егор Веретенников привычно уже брал в руки разведённую и направленную с вечера пилу. Тереха захватывал топор. С топором же шёл и Влас.

Егору зимняя работа в лесу правилась. Она напоминала ему дни молодости, когда приходилось в Скворцовском заказнике пилить дрова. Выходили они тоже тогда в лес несколько человек, шумной вольной артелью. В лесу разделялись. Начинали пилить в полушубках, кончали — в рубашках. Всё пролетало мимо — и малиновые зори, и голубой, в снегах, полдень. А что за прелесть потом, поздним уж вечером, сидя на свежем пне, закурить с устатку и, не чувствуя ни ломоты в костях, ни тяжести в руках, идти в зимовье, сидеть там и пить чай — крепкий, ароматный, настоенный, кажется, на самих запахах елового леса. Пить чай и разговаривать — немногословно, так, чтобы не подумали, что парень задаётся или хвастается. Разговаривать по-сибирски — сказать и помолчать, опять сказать… Пошутить при случае, но не слишком расшучиваться — зубоскалов народ не любит. И вот уже свеча погасла, и ты накрылся полушубком с головой, но кто-то ещё что-то рассказывает, и глуше доносятся до тебя эти голоса. Потрескивают дрова в железной печке; печка жарко топится. И первое видение — на границе сна и яви — посещает тебя. Что-то очень привычное, родное, кровное. Ты засыпаешь. И мнится, что ещё только минуту назад — всего лишь одну короткую минуту — бормотали тебе лесные лешие из тёмных углов зимовья какую-то небыль. А ночь уж прошла. Рассвет. Трещат углы и стены от мороза. Поворачивайся, парень, живее! Послушай, как звенят прокалённые стужей чурки. Любо стукнуть их топором! Топор-колун на длинном топорище в руках. Шире расставляй ноги, парень, посильнее размахивайся. Р-раз! Летят чурки поленьями, растут поленницы; бугрятся под рубашкой мускулы, горячая кровь бунтует в жилах…

Зима. Голубые снега. Чёрная, ещё не разбуженная солнцем тайга. Молодость. Сила. Да есть ли что-нибудь на свете чудесней такой жизни, когда труд и счастье неразделимы!

Егор Веретенников работал в иманской тайге, а видел себя в родных краях. Но и здесь многое было ему по нраву. Одно только бередило его душу: тоска по дому, по семье… Клим Попов сравнил его с пнём, что очутился посреди колеи, с пнём, который задевает каждое колесо. Горькое это сравнение Егора сначала обидело, а потом он раздумался. Пока дерево растёт, оно никому не мешает, наоборот, оно может радовать глаз, им любуются, оно даёт плоды, самый вид его украшает землю. Но вот дерево загнило, остановилось в росте. Снаружи оно ещё зелёное, а внутри — гниль, пустота. Дерево умирает. Потом оно падает. Остаётся пень. Не заводятся ли и в душе нашей такие пни?

С тех пор как Егор Веретенников, придя на собрание в посёлок, неожиданно для себя обнаружил, что Клим Попов, с которым он завёл здесь такое хорошее знакомство, что этот всегда аккуратный и подтянутый человек, который ему так понравился, коммунист, он сделал и некоторые другие сажные открытия. Своих сельских коммунистов он как-то побаивался. А этого вот нет! То, что Клим коммунист, а он беспартийный, ничуть не нарушило начавшейся дружбы. А почему бы это? Егор стал раздумывать. От него идёт это новое чувство, или от Клима Попова? Может быть, Клим Попов и его товарищи более настоящие коммунисты, а Григорий и его крутихинские товарищи — похуже?

Да вроде бы и нет, если разобраться… Здесь всё, что появляется нового, всё, что поднимает народ на новые дела, начинается коммунистами — это Егор знает, — всё идёт из рабочего посёлка, где существует комячейка. И в деревне тоже всё ведь от комячеешников. Там они — против кулаков, за колхозы. Здесь — тоже против классового врага и за хорошую коллективную работу. В чём же разница?

И тут вдруг он догадался: разница в том, что сельские коммунисты его сильно задевали, а эти нет! От тех только и жди беды… А от этих ничего плохого лично для себя он не ожидал… Вот лодырям, лентяям, шептунам, пробравшимся сюда кулакам от них не поздоровится… А ему, честно работающему человеку, нечего опасаться!

Так почему же он своих сельских опасался? И тут Егор подумал: ведь в той своей жизни он и сам-то был не так чист, как в этой… Коня-то всё-таки у Волкова почти задарма прикупил. Баб-то, соседок, за хлеб, данный взаймы, заставлял в жнитво дарма на себя поработать… А если бы и здесь он стал дружить с летунами, лодырями, подрывать общее дело, разве не опозорился бы перед здешними коммунистами?

Вот выпил он недавно, погулял. И ничего плохого будто не сделал. А как на него налетел Клим Попов! Ой-ой-ой, что ему было!

— Ты, — говорит, — что же, Егор, а? Вместо того чтобы людей остановить, сам на спиртягу кинулся!

— Да ништо не сделалось… Ну, погуляли маленько… Ну, покуражились. На работу-то мы вышли? С похмелья-то ещё хлеще лес валяли… Сибиряки наши — это, знаешь, какой народ! — пытался отговориться Егор.

Но Клим не отставал:

— Тут дело не только в гульбе, а более тонкое. Откуда спирт взялся, ты подумал?

— Да, когда нюхнул, — вроде не нашей очистки, загра-моничный..

— Вот то-то! Контрабандный это спирт… А раз так, значит незаконным делом пахнет! Значит кто-то доставил его, пробравшись через границу… Кто-то принёс сюда тайно, и кто-то распределил по баракам скрытно. И этот кто-то мог быть только враг… Друг таким зельем с заграничным запахом не угостит!

— Это верно, — должен был подтвердить Егор.

— Куда уж верней! И вот ты, вместо того чтобы насторожиться и трезво посмотреть, кто же угощает, сам упился! Чем бы помочь нам разобраться, кто этот невидимый бродит среди нас, — вместо этого заставляешь думать, что и ты не наш!

От этих слов у Егора душу заледенило.

— Что ты, Клим!

— Да я-то на тебя надеюсь. А вот со стороны как ты выглядишь в этом деле?! Нельзя быть таким… ни нашим, ни вашим… нейтральным, брат… Мы здесь все на посту. Ведь граница рядом… А за ней притаился враг. Караулит нас денно и нощно!

Егору понятна стала своя плохость в этом деле. И захотелось исправить ошибку. Помочь Климу разобраться, где эти чужие…

И ещё одно чувство затеплилось в его сознании. Прежде дружба с Климом как-то тяготила его своей односторонностью. Клим — своими разговорами, своими знаниями, своим большим пониманием жизни — много давал Егору, но сам ничего не получал от Егора полезного… И словно бы не нуждался в его дружбе.

А тут, оказывается, и ему Егор может быть полезен! Значит, и Клим нуждается в Егоровой дружбе… А это ведь и не только Клим. Он не сам по себе, а за ним стоит комячейка и все коммунисты… Значит, он нужен и даже может быть полезен им!

"Вот как дело-то оборачивается… Вот, Гришка, как здесь понимают Егора-то!"

Ругался и Клим, не простил Егору провинки, да почему-то не так обидно… Потому что это не просто ругань была со всеми попрёками и давними раздорами, а была это… как её звать… самокритика.

Чем же он всё-таки поглянулся Климу-то? Конечно, своим трудом, работает на совесть… А кроме того — откровенностью… Ничего ведь не потаил от него… Вот что в жизни-то, оказывается, важит! Такие делал выводы Егор во время своих раздумий.

Когда он вспоминал гулянку в бараках, у него тоскливо ныло под ложечкой при мысли о том, почему не он выгнал явившегося соблазнять лесорубов Спирьку, а Тереха. Если бы он сделал это, ему как-то легче было бы глядеть в глаза Климу Попову.

В середине зимы на лесоучасток приехала бригада северных лесорубов. Только что начал практиковаться способ посылки профессионально опытных рабочих, чтобы они показывали вербованным и другим новичкам на производстве усвоенные ими приёмы труда. На этот раз среди приехавших в Иманский леспромхоз были карелы и поморы из архангельских лесов. Карелы — плечистые, светловолосые, с лицами кирпичного цвета — показывали на лесоучастке образцовую рубку. Все они и одеты были одинаково — как будто налегке и в то же время тепло: в серых шерстяных фуфайках, в вязаных шапках. Шапки надевались на голову плотно, закрывая шею и оставляя открытым лицо; лесорубы были похожи в них на древних витязей с картинки. Они пилили лес споро, без видимого напряжения, словно механически, — одними и теми же движениями, выработанными у них, может быть, с детства. Только от фуфаек у них валил пар. Тужурки из "чёртовой кожи" кучкой лежали на срубленной лесине. Карелы работали молча. Ни одного из тех криков, что сопровождают постоянно падение дерева: "Эй, поберегись! Эй, чего рот разинул?" — криков, сдобренных руганью, Егор, стоя в толпе местных рубщиков, не услыхал, точно карелы действовали по взаимному уговору, заранее зная, в какую сторону упадёт дерево, куда оно ляжет, послушное их воле. Два лесоруба подходили к лесине, один посматривал на вершину, другой зарубал, широкими взмахами всаживая топор в древесную мякоть. Пила мелькала с завидной лёгкостью — не визжала, а почти бесшумно выбрасывала прерывистые струйки опилок, и они летели густо, как мука из-под жернова на водяной мельнице.