…Было это утро или уже день? Никола не знал. Он знал только, что надо итти.

— Итти, итти, итти, — бесконечно повторял Никола, шаря овечий тулуп и с трудом натягивая его. — Итти, итти, итти, — с усилием внушал он себе, выходя на мороз и точно боясь забыть это самое важное слово.

…Зворец. Никола вошел в первую избу.

— Я Никола Шугай. Приведите кого-нибудь, кто умеет писать.

Мгновение — и он остался один. В избе земляной пол. Большая русская печь. Из-за трубы выглядывают какие-то дети. Казалось — они принадлежность печи. Еще какой-то громадный бесформенный предмет заполняет избу, едва оставляя место для кровати и стола. Никола долго щурил глаза — что ж это такое, господи боже мой? Наконец разобрал — ткацкий станок!

Появился человек с карандашом и куском бурой бумаги от табака. Это, верно, тот, грамотный. Из сеней таращили глаза хозяин, хозяйка и еще какие-то люди.

— Пиши, — сказал Никола и продиктовал:

— Отнесите в Воловое к доктору.

Никола кивнул людям, которых он видел как сквозь туман.

— Это Зворец?

— Зворец, — ответил грамотей.

— Если узнают, где я, выгорите дотла.

И Никола потерял сознание. Его последней мыслью было: «Все кончится хорошо. Бог мне помогает».

Окружному врачу стыдно. Нестерпимо стыдно. Он правит своей двуколкой, занятый невеселыми мыслями. Страшное дело! Который раз уже едет он этой жуткой дорогой? На самый верх, на Греговище, потом вниз, в долину Тереблы — четыре часа езды да еще час пешком. И все это для того, чтобы лечить бандита. Комическое положение! Тема для водевиля, для глупейшего водевиля! Но что же делать? Ну ладно: угроза разбойника мало реальна, надеяться на товарищей — гиблое дело (доктор вспоминает кое-что из собственного опыта), не такой это народ, чтобы хранить верность за гробом и лезть в опасность по приказу Николы, когда его не будет в живых. И все-таки — подумать только об ответственности, о безопасности детей и об истерике, которую закатит жена, если ей рассказать все. Ну ясно, и он заражен всеобщим психозом страха перед «всесильным и вездесущим Шугаем». Но теперь-то он знает Шугая, знает, что никто не станет за него мстить. А тогда? Как было выговорить жене это страшное имя?!

Выдать его теперь? Ого! «Господи боже, господин доктор! И вы сообщаете об этом через два месяца, — скажут ему. — Да знаете ли вы, во что обошлись казне эти два месяца поисков Шугая? А вы, должностное лицо и врач, не подали рапорта, что разбойник болеет тифом». Тьфу!

Лошадь тяжело тянет двуколку. На дороге еще не сошел снег. Где-то внизу поет на солнце жаворонок. Доктор лениво придерживает вожжи и курит сигару. У него достаточно времени поразмыслить о своем положении.

Как лечить тиф? Ну, антипирин, впрыскивания для улучшения сердечной деятельности. И, разумеется, диета. Но разве можно соблюсти диету в этом Зворце. Пожалуй, дело дойдет до того — ха-ха! — что доктор начнет возить сюда и продукты… Но этот здоровяк — ох, и крепки же Шугаи! — с его медвежьей грудью и собачьей выносливостью сердца, сам выздоровеет в конце концов. Не бегал ли он в сорокаградусном жару по снегу? Лишь бы только не вздумал нажраться кукурузной каши.

Итак, зачем же он ездит к Шугаю? Влюбился, что ли, в него? Или собрался читать отеческие наставления: мол, оставьте разбой, Никола, и сдайтесь властям по-хорошему. Какой вздор! Или: покайтесь, Никола. Все равно, что предложить каяться волку или медведю. Какого же чорта он сюда ездит? Брр! Видно, только затем, чтобы когда-нибудь засвидетельствовать перед судом алиби Шугая в таких-то и таких-то преступлениях… Как ползет эта паршивая двуколка! Годовалое дитя перегонит ее на четвереньках. «Н-но, шевелись, убогая!»

«А кто заплатит мне за эти визиты?»

Сына после праздников надо посылать в центр, в гимназию, дочке тоже нельзя торчать всю жизнь в этой глухой провинции. Деньги плывут как вода… Последний раз Шугай опять совал доктору горсть сотенных бумажек, была среди них и тысячная. Но доктор проворчал хмуро:

— Уберите, успеется.

Гм… «Успеется». А деньги бы пригодились. Взять, что ли? Деньги, вытащенные из кошелька какого-нибудь прохожего. Из этого тоже могут со временем выйти неприятности. Проклятый край! Доктор и поп не заработают вместе и ста крон. За доктором бегут, когда человек уже хрипит в предсмертной агонии. Ясно, что визит бывает бесцелен… и бесплатен.

Ну вот, наконец-то, доползли до верху. Отсюда все как на ладони. Горы, леса, зеленые ущелья. Этот край хорош только на открытках. Хлеб здесь не вызревает, разве что овес вырастет где-нибудь на склоне, да и тот жидкий, низкорослый. «Камень родит только камень», — творят здешние люди… Гм, деньги, награбленные у прохожих.

Нет! Если Шугая возьмут живым, быть большому сраму для доктора… хорошо еще, если только сраму! А денег он все-таки не возьмет. Остается надеяться, что Шугай не дастся живым.

И окружной врач все ездит и ездит в Зворец. Он дает Николе антипирин, делает инъекцию для повышения сердечной деятельности. Один раз даже привез из города бутылку коньяку, чтобы Шугай пил его с молоком. Молчит доктор, и молчит Зворец. У людей крохотного выселка, что живут посреди панских лесов, где каждый шаг в сторону — уже нарушение чужого права собственности, молчание стало хлебом насущным. Да и угроза поджога действует. А, собственно, ради чего бы им выдавать Николу? Уж сколько лет им не жилось так хорошо, как сейчас. Нужны деньги? Пожалуйста, у Токара живет Никола. Ходит в Зворец Данила Ясинко, черномазый, угловатый мужик из Колочавы. Николе нужен мясной бульон. А где взять его, если еврейский мясник в Колочаве не торгует говядиной? Итти за тридцать километров в город? Данила Ясинко делает проще: он приводит целых коров, — разумеется, не купленных. А целую корову разве можно съесть в одиночку? Ясно, что поживится и Зворец.

— Не помрешь, Никола? — спрашивает Данила, соболезнующе глядя в запавшие черные глаза на прозрачном лице товарища.

— Нет, — слабым голосом отвечает Никола.

Лежа на высокой дощатой кровати, похожей на большие ясли, он тихо спрашивает:

— Что нового?

— А ничего, — кривит душой Данила Ясинко.

— Разбойничать ходите?

Данила издает неопределенное междометие. Он умеет молчать с тем, кого любит.

— Не ходите, ребята! — Черные очи Николы мягко глядят на товарища. — А что делает Эржика?

— Что ей делать? Живет у Ивана Драча, у бати.

— Никто не пристает к ней?

— Нет, такого не слыхать.

И опять тянутся дни одиночества и молчания. Никола наедине со своими мыслями. Он, как раненый волк в кустах: ничего не хочет, только ждет, пока не оживет в нем бог леса или отлетит наверх, в кроны буков.

Окна избушки малы, по две четверти в каждую сторону. Можно только просунуть голову, а плечи уж не войдут. Это чтобы не влез разбойник. В окна виден склон горы, покрытый лесом, отблеск мартовского солнца. Разговаривать не с кем. Хозяин запряг лошадь и уехал на два дня за рапой — соленой водой. За трубой на лежанке дремлют полуголые ребятишки. Хозяйка сидит за работой, ткет шерстяную материю. Скрипит ткацкий станок, слышатся глухие, деревянные удары.

Никола отмечен милостью бога. Этот надежный дар надо ревниво оберегать, болтать о нем нельзя даже с самим собой. Безыменному, тайному тайных может повредить грубое прикосновение реальности. Тайна скрыта глубоко в сокровенном уголке души. Она — как ясная, светлая точка, что светит из пучины. Нет, ничего не случится с Николой в этой полутемной избе с зелеными квадратиками окон, со скрипом и стуком ткацкого станка. Чары Алены сильны, но еще сильнее его божественный дар. Что будет дальше? Никола не знает. Он знает только, что все будет хорошо. Он выйдет отсюда к сияющей зелени леса — там, на склоне горы. Его опять будут любить и бояться люди. Опять он увидит Эржику. И никогда не поймают его, потому что его не берет никакая пуля — ни из ружья, ни из револьвера, ни из пулемета.