В просторной келье с узкими окнами владыка молился. Был он в будничной рясе. К вошедшим стоял спиной и так и не обернулся на звуки шагов. В келье пахло воском и какими-то душистыми травами. С иконостаса строго смотрела Богородица.

От затянувшегося молчания вошедшим стало не по себе. Хотелось повернуться и незаметно, как и пришли, исчезнуть. Но келарь кашлянул робко и произнёс:

— Вот, владыка, семерых привёл…

Никон обернулся, подошёл и стал внимательно разглядывать, словно оценивать, пришедших. Потом сказал с сомнением:

— Говоришь, справятся, поднимут?

— Поднимут, поднимут, владыка! — поспешил угодливо заверить келарь. Маленькие глазки его преданно смотрели на Никона и с пренебрежением — на монахов и послушников.

— Ладно, — согласился наконец митрополит, — будь по-твоему: отправишься сейчас же на Валдай с этими молодцами. Даю вам охрану — четырёх всадников. Туда серебряные монеты повезете, оттуда — медный колокол. В нём шестьдесят пудов. В повозку четырёх лошадей запряжёте, ещё четырех на смену возьмёте.

Никон отошёл к окну и присел на обитую сукном скамью, стал энергично растирать колени — их ломило, видимо, от долгого стояния на каменном полу. Раздражённо сказал келарю:

— Еду не прячь, корми парней как следует! Понял?

— Да ведь пост, владыка! — воспротивился тот.

— Лук с квасом сам поешь, тебе всё равно тяжелее свечи не поднимать… Да ещё: старшим над вами ставлю Матвея Стрешнева. Он знает, куда ехать и кому платить. Ну, с Богом!..

Когда все ушли, Никона обступила звенящая пустота. Невмоготу больше было слышать потрескивание лампады, монотонную песнь сверчка и шарканье ног Никодима за стеной. Он накинул шубу на свои могучие плечи и вышел во двор.

Солнце вот-вот озарит лучами божий мир. А пока в трепетном ожидании замерли деревья, не расставшиеся ещё со своими тенями. Небо побледнело, стерло со своего лика все звёзды. Где-то невдалеке пели петухи. Пахло сосной и свежим подтаявшим снегом. Тихо позванивала оледеневшими ветками молоденькая ольха под окном, посаженная в год приезда Никона в Новгород. За три года она заметно выросла и заневестилась, словно юная девушка. Да, три года пролетели, как один день…

Воздух был таким свежим и ароматным, что у владыки закружилась голова. Он сделал несколько глубоких вздохов и, почувствовав прилив сил, двинулся к берегу Волхова по обледенелой тропинке между деревьями. У ворот, ведущих к конюшне, его окликнул высокий стрелец:

— Стой! Кто ты есть? Чего здесь ходишь, как тать?

Когда владыка повернулся к нему лицом, часовой узнал его и упал на колени:

— Прости, всемилостивый Государь! Не признал я тебя, облаял, как пёс!

— Охраняй, исполняй своё дело, — одобрительно ответил Никон и пошёл не спеша дальше.

Открылся крутой берег Волхова. С него уже сошёл снег и теперь он пестрел, как старое выцветшее заплатанное одеяло. Река ещё спала, укрытая льдом. А проснуться она может очень скоро, может быть, уже сегодня… Вдруг вспомнился Никону ледоход на Кутле, речке его детства. Нет уже тех волнительных переживаний, не бегает он смотреть, как ломается лёд и неудержимо несутся куда-то льдины, грозя выпрыгнуть на берег. А ведь Кутля — дитя по сравнению с Волховом. Но в детстве всё казалось великим и могучим. Разлив речки был для мальчика словно всемирный потоп. Но вот Кутля успокаивалась, возвращалась в свои берега, оставляя на крестьянских огородах ценнейшее удобрение — ил. Отец, Мина, посылал всё семейство собирать его по затопленным лугам и носить на грядки. Сколько себя помнит Никита, всегда отец был чем-то занят: то в поле работал, то зерно молол, то лес рубил. Дома хозяйничала мачеха, которая терпеть не могла пасынка. Он всегда был голодным, зато работал больше своих сводных братьев и сестёр. Их мать баловала и любила, давала куски повкуснее и пожирнее. Родную мать Никита совсем не помнил. Ему было два года, когда она умерла. Отец его по-своему любил, но был он суров и строг, не терпел нытья, лени и слабости. Вот и не мог показать ему сын свою боль, не смел пожаловаться на обиды, чинимые мачехой и её детьми.

Однажды он так изголодался, что решил стащить какую-нибудь еду тайком. Забрался в подпол, а мачеха, как назло, тут как тут. Схватила кочергу и давай ею мальчишку охаживать. Под вечер отец вернулся домой, а Никита на печи без движения лежит. Стал спрашивать, что случилось. Сын признался во всем. Выгнал из дому тогда жену Мина. Только утром она пришла снова. А отец опять в поле уехал. Затаила она злобу на Никиту, пуще прежнего донимать стала, попрекала каждым куском. Не вынес этого Никита, решил сбежать из дома. Случай скоро представился.

Заночевал у них нищий старик, дальний родственник мачехи. Он и раньше приходил. Посидит, молча поужинает — и на печь спать. Когда вставал, когда уходил, никто и не видел. Все тишком, все молчком. А в этот раз Никита всю ночь глаз не смыкал, ждал, когда старик соберется уходить. И как только тот слез под утро с печи и за дверь вышел, Никита нашарил под скамьей припасенный заранее узелок и за ним кинулся вслед.

Старик шел по полевой дороге, не оглядываясь и особо не спеша. Шел, а сам что-то бубнил себе под нос, то ли песню, то ли молитву.

От обильной росы лапти Никиты скоро намокли и смачно захлюпали. Старик обернулся на странный звук и заметил мальчика.

— Ты куда это? — удивился он, приглядевшись и узнав Никиту.

— Я, дедушка, не знаю… Пойду, куда глаза глядят. Нет больше мочи жить с мачехой. Замучила она меня. А отец ее не прогоняет.

— Ах ты, горе-горемычное! — сочувственно вздохнул дед, — как только на этой грешной земле люди не маются!.. Ладно, родимый, давай отдохнем да потрапезничаем. Есть небось хочешь? Да и ноги-то у тебя какие, дальше не дойдешь.

Дед расстелил на траве свой дырявый зипун, помог мальчику снять лапти, растер ему окоченевшие ноги. Потом вынул из котомки ломоть хлеба, разделил пополам. Пока ели и отдыхали, солнце взошло, росу высушило, лапти и онучи Никитовы проветрило. Снова в путь двинулись. Дорога лесом пошла, стало помягче. По веткам солнечные зайчики прыгают, птицы заливаются, грибами пахнет…

До обеда шли не останавливаясь. Отдохнуть присели возле небольшой речки, и Никита сразу уснул. Когда старик разбудил его, солнце уже было низко. До заката дошли до какого-то села. Оно раскинулось в окружении березовой рощи. Попросились на ночлег в чей-то сарай, а с первыми лучами солнца — снова в дорогу.

Во время пути старик рассказывал мальчику сказки, пел песни. Песни все грустные, заунывные, за сердце хватали. Многие Никита запомнил наизусть. Так проходили дни. На восьмой они вышли к большой реке, остановились на берегу. Старик снял шапку, перекрестился размашисто и сказал, указывая направо:

— Вот где наш защитник! — Перекрестившись, добавил: — Макарьев монастырь — обитель всех обездоленных и сирых…

На крутом берегу, сияя позолоченными маковицами, высилась большая церковь. Рядом — колокольня и несколько низеньких строений. Все обнесено бревенчатым частоколом.

Когда путники подошли поближе, Никита удивился ещё больше: около широких ворот, на земле, сидели и лежали нищие — слепые, калеки, юродивые. Вид некоторых был страшен: без ног либо без рук, в язвах, лица с жуткими шрамами. Одни сидели молча, словно отрешившись от всего земного, другие — вопили, причитали, хватали прохожих за руки или полы одежды, прося милостыню. И когда кто-то кидал медную монету к ногам нищего, вся братия, способная передвигаться, бросалась на нее, образуя кучу малу.

Вокруг церкви, будто гнезда ворон, лепились кельи монахов, снующих туда-сюда по монастырскому двору. Из распахнутых «царских врат» до ушей Никиты донеслось протяжное грустное пение. Он остановился, с любопытством разглядывая все вокруг, и отстал от старика.

— Ты почему здесь стоишь и не заходишь в церковь? Там сейчас гости богатые деньги раздавать будут. Иди, а то пропустишь…

Перед Никитой стоял большой бородатый человек в черном с головы до пят.