Домик стоял на рабочей окраине Дрогобыча, между кабаком и кожевенным заводом, от которого шел постоянный смрад, у самого Бориславского тракта. И Ивась теперь постоянно собственными глазами видел толпы голодных и оборванных промысловых рабочих.
Франко подружился с учеником из мастерской Ясько Романовским. Отец Романовского работал на фабрике по очистке нефти и горного воска. Здесь стал бывать вместе с товарищем и Ивась.
Однажды отец Ясько попал в какую-то аварию: ему обожгую руки и ноги, и его отправили в больницу. \
«Я помнкудо сих пор его страшные раны, которые я видел в больнице, когда их перевязывали... — рассказывал Франко спустя много лет, — и его осунувшееся, мученическое лицо, отражавшее даже не боль, а какую-то безграничную тоску...»
Отец Ясько остался калекой, и сын вынужден был теперь содержать семью. Он вскоре переехал во Львов.
В той же мастерской Кошицкой Ивась подружился с молодым подмастерьем Станиславом, добродушным шутником и певуном.
Вечерами, когда хозяин мастерской уходил в цеховое управление, а хозяйка возилась на кухне, Ивась и Станислав устраивались поудобнее на верстаках. И подмастерье принимался развлекать мальчугана смешными анекдотами из жизни отцов василиан. Он, как и Ивась, прежде учился в василиан-ской нормальной школе.
Иногда к ним присоединялся пожилой столяр-мебельщик Чемеринский. Из-под насупленных бровей на ребят с напускной строгостью глядели черные глаза. Чемеринский любил пересказывать старинные цеховые истории об искусных мастерах, народных умельцах.
— Один часовщик, — повествовал Чемеринский, — изготовил для своего города замечательные часы, из которых при бое каждый раз выходила новая группа фигурок и играла различные мелодии. Магистрат, имея в своем владении такие часы и опасаясь, чтобы мастер не сделал такие же или даже еще более мудреные для кого-нибудь другого, решил ослепить часовщика и потом милостиво кормить его до самой смерти. Когда мастеру выкололи глаза, он заявил, что у его часов есть еще один секрет, которого он до сих пор не показывал никому. Если бы ему разрешили дотронуться до часового механизма, он бы пустил в ход и этот последний, самый мудрый фокус. Магистрат согласился, и мастера привели к часам, открыли дверцы механизма, он приложил к нему два пальца, повернул что-то — и часы остановились. Как ни бились потом часовщики над этим механизмом, никто уже не смог отыскать, в чем была неисправность, и пустить часы снова /в ход...
Позже Франко в специальной заметке решительно возражал против попытки некоторых биографов вывести из его автобиографических новелл исчерпывающую оценку его школьных лет.
«Эти годы, — писал Франко, — опуская некоторые неприятные эпизоды, все же были радостными годами моей юности».
Среди своих учителей в василианской школе он с добрым чувством вспоминал молодого монаха Кру-шельницкого, отца катехита Красицкого, отца игумена Барусевича и талантливого проповедника отца Немиловича. А особенно — старичка учителя так называемой «штубы», первого класса, украинца Чер-нигевича. Он прослужил в этой школе до самой смерти и не знал для непослушных и шумливых детей более тяжелого наказания, чем поколоть их в лоб своей небритой бородою.
За трехлетнее пребывание в школе василиан Ивась Франко в совершенстве овладел немецким языком и легко читал и переводил немецкие книги.
tar
шшв AM же, в Дрогобыче, в 1867 году Ивась по-ШтШ ступил в гимназию.
Здесь повторилось то же, что и в василианской школе: весь первый класс деревенского мальчика
продержали на последней — «ослиной лавке». Но при переходе во второй класс он получил вторую награду, а затем все шесть лет шел в классе первым или вторым.
Школьная наука никогда не была Франко страшна. А по мере того как расширялся круг его знаний, она все чаще доставляла ему радости.
В годы поступления Ивася в реальную гимназию преподавание было переведено с немецкого языка на польский. Запрещены были телесные наказания. Появились новые учителя, стремившиеся привить учащимся нравственные принципы и навыки практической деятельности.
— Что из того, что ты умеешь исчислить поверхность геометрических тел, если ты не можешь изготовить простой коробочки! — говорил своим питомцам молодой математик Михонский. — Некошрыфг-из вас
, , У'*,.
живут у ремесленников, так должны обучиться ремеслам, потому что в жизни они могут очень понадобиться.
Как-то ученики Михонского сами соорудили каменную дорожку от входа в гимназию к улице. Когда работа была уже закончена, увидели, что лучше бы проложить ее в другом направлении. Каменную кладку разобрали, место засыпали землей, сровняли и засеяли травой. Новую дорожку сооружали около недели, но и она не понравилась ребятам. И они опять принялись ее разбирать и переделывать. Было затрачено много непроизводительного труда, но зато подростки на опыте учились целесообразности и экономичности в работе.
Михонский говорил ребятам:
— Вы физически крепнете и развиваетесь. Нужно, чтобы одновременно крепла и развивалась ваша сообразительность, ваше мастерство. Надо серьезно мыслить и практически смотреть на жизнь, надо понять, что значит жизненная целесообразность...
Он воспитывал у своих учеников любовь к книге, понимание искусства.
У него была собственная большая библиотека. И однажды Михонский дал Ивану Франко «Одиссею» в польском переводе.
Мальчик прочитал поэму очень быстро и принес учителю книгу.
— Ну, что, прочитал? — спросил Михонский.
— Прочитал.
— Так расскажи мне, что ты прочитал.
Ученик усердно принялся пересказывать чудесные и героические приключения Улисса: память у мальчика была редкая, и он прекрасно запомнил все, что показалось ему самым главным в поэме. Но учитель остался недоволен.
— Знаешь ли, — сказал он Ивасю, — ты прочитал только одну половину «Одиссеи»!
— Одну половину? — обрадовался подросток.
— Да, да, все, что ты мне рассказал, — это только половина поэмы.
— Значит, есть еще и вторая?
— Есть и вторая!
— Где же? Может быть, вы сможете дать мне и ее?
— Она здесь же, в этой книге. Ты только возьми и почитай е*це, тогда расскажешь мне и вторую половину... \
Мальчик (щл обескуражен и разочарован. Перечитывать книгу не хотелось. Он не понимал, какая же в поэме есть егйе «вторая половина».
Спустя некоторое время Михонский сам ему напомнил:
— Ну, находишь вторую половину «Одиссеи»?
— Нет, не нахожу.
— А ты читаешь книгу во второй раз?
— Читаю.
— Не говори неправды! — не то с укором, не то с сожалением воскликнул учитель. — Ты не начинал читать во второй раз, иначе ты непременно нашел бы и вторую половину. Не начинал?
— Не начинал, — ответил пристыженный ученик.
— Вот оно что!
Ивась решил внимательно еще раз прочитать книгу.
И теперь он читал поэму медленнее, останавливаясь на описаниях, на бытовых сценах.
Перед ним вставали картины крестьянской жизни. Деревенский совет. Поездка на лошадях посреди плодоносных полей и садов. Народный праздник. Девушки, стирающие свое платье на реке. Пастух, поющий среди лугов. Все это так живо напоминало Ивасю его собственное детство, жизнь в деревне...
И мальчику показалось, что и в самом деле он открыл в поэме вторую половину — ту, которая содержательнее, богаче, увлекательнее, даже как будто и понятнее первой...
Франко теперь рассказал Михонскому содержание «Одиссеи» совсем иначе.
— Мне кажется, — сказал он, — что вся «Одиссея» — это как здание. Картины жизни народа составляют как бы фундамент, стены... А чудесные приключения ■— это только украшения, резьба, крылечки и балкончики на доме...
— Здорово! — воскликнул Михонский. — И тот, кто в первый раз осматривает дом, обратит прежде всего внимание на колонки да на орнаменты, на все эти второстепенные элементы отделки. Только человек, понимающий и внимательный, обратится к плану здания. Оценит прочность всего сооружения и целесообразность постройки... А вот для тех, кто обитает в доме, удобство планировки, долговечные стены, крепкие двери, теплые печи — все это гораздо важнее, чем всевозможные прикрасы, узоры и колоннады, которые не приносят решительно никакой пользы, а подчас еще и требуют забот...
