Полицейский, молча слушавший наш разговор, спрятал обратно в карман свою записную книжку, в которую начал было писать мои приметы, возвратил мой билет и, крякнув, как человек сделавший глупость и сознающий это, после небольшой паузы спросил:

– А… Лев Евгеньевич, дворянский предводитель, значит, ваш дядюшка?

– Нет, это мой отец…

На лице полицейского при таком ответе появилась приятнейшая улыбка, и он сделал движение, похожее на попытку обнять меня.

– Боже мой!.. Какое ки-про-кве , какой приятный случай! Так вы, значит, сынок его превосходительства… Ну, как я рад!.. Позвольте со своей стороны отрекомендоваться: вновь назначенный щигровский исправник!

При этом он привстал и щёлкнул каблуками… Всю дальнейшую дорогу исправник, явно стараясь загладить своё прежнее отношение ко мне, одолевал меня своей любезностью и, наконец, дошёл до того, что предложил на одной из остановок выпить с ним «на приятельских началах» рюмку водки в буфете. По прибытии поезда на нашу станцию «Красная Поляна» он, обнаружив совершенно неуместную энергию, вызвал грозным голосом станционного стражника, которому отдал строжайший приказ «проводить г. кадета до имения его превосходительства, ввиду ночного времени». Эта излишняя забота привела меня в ужас, так как неминуемо вызвала бы расспросы моего строгого отца, которому я никак не собирался сообщать о конфликте, вызванном мною в поезде. К счастью, стражник оказался парнем смышлёным и с удовольствием согласился на мою убедительную просьбу к нему «отставить проводы», благодаря чему я избавился от угрожавшей мне родительской головомойки.

Военные прогулки и парады

Через неделю после перехода в шестой класс нас выстроили в коридоре строевой роты и повели в оружейный цейхгауз получать винтовки и штыки – предмет кадетских мечтаний в младших классах. Цейхгауз помещался на хорах сборной залы и ход в него был из помещения второй роты. Здесь в длинных деревянных стойках рядами стояли новенькие, блестящие маслом винтовки кавалерийского образца с примкнутыми к ним штыками, на которых висели жёлтые подсумки для патронов. Под каждой винтовкой, на рейке, белели бумажки с фамилиями каждого из нас.

С этого времени на плацу, а во время дождливой погоды в ротной зале, офицеры-воспитатели шестого класса, каждый со своим отделением, стали заниматься раз в неделю винтовочными приёмами по правилам строевого устава. Кроме того, раз в неделю мы ходили в тир для стрельбы в цель из мелкокалиберных винтовок. Усиленные строевые занятия осенью с шестым классом были необходимы потому, что ко дню корпусного праздника шестой класс должен был постигнуть в совершенстве все ружейные приёмы, так как в этот день строевая рота корпуса принимала участие в параде на площади Митрофаньевского монастыря, во главе войск гарнизона. В октябре мы ружейные приёмы уже достаточно усвоили; начались строевые занятия, на которые выходила вся первая рота, то есть совместно с седьмым классом. Поначалу строевые занятия производились на большом корпусном плацу, к восторгу всех окрестных мальчишек, а затем начались так называемые «военные прогулки» по окрестностям города. Это были небольшие походы по десятку и больше вёрст, с непривычки весьма утомительные. Кроме учебного строевого шага в течение всего дня просёлочными дорогами, каждый из нас нескольких часов нёс на плече винтовку со штыком, весом в 10 с лишним фунтов, вся тяжесть которой ложилась на левую согнутую руку, совершенно немевшую от этого. Чтобы облегчить тяжесть, кадеты незаметно цепляли за пуговицу под левым погоном на чёрной дратве медное колечко, которое надевали на спусковую собачку винтовки. Это приводило к тому, что винтовка, в сущности, висела на шинели, и её только приходилось поддерживать за приклад, давая штыку надлежащий угол.

В эти кадетские походы вместе с ротой шёл духовой оркестр, игравший по дороге и на стоянках разные марши. Когда на походе он замолкал, то такт для ноги начинали отбивать два солдата-барабанщика. По дороге кадеты пели военные песни, приуроченные к солдатскому шагу, для чего впереди роты выходили двое запевал: баритон и подголосок. Они начинали песню, подхватываемую в нужных местах всей ротой.

Любимым маршем корпуса, неизменно сопровождавшим наше возвращение в корпус, был «фанфарный», который начинали на высоких нотах три фанфары. Мотив же марша являлся не чем иным, как «Звериадой», положенной на ноты одним из кадет Полтавского кадетского корпуса, традиционной песней военно-учебных заведений, получившей этим путём легальное существование.

Песни, которые кадеты пели в этих прогулках, были традиционные в русской армии: «Бородино», «Полтава», «Вдоль по речке, вдоль да по Казанке», «Чубарики-чубчики» и казачьи: «Засвистали казаченьки», «Там, где волны Аракса шумят», «Пыль клубится по дороге» и другие. Все они были сложены в память бывших походов и по ним, в особенности по казачьим, в сущности, можно было бы написать историю русской армии за последние два с половиной века.

Надо сказать, что в корпусах моего времени умели и знали, как закалять кадетское здоровье. Благодаря этому в подавляющем большинстве кадеты никогда не болели и не простужались. Начиная со второго класса корпуса нас выпускали гулять до снега в одном мундирчике на холстяной подкладке, а затем в шинелях, «подбитых ветром»; другой тёплой одежды мы в корпусе не знали. Для парадов и военных прогулок рота надевала вместо обычных коротких сапог с рыжими голенищами и брюк навыпуск смазные сапоги с высокими голенищами, в которых зимою мёрзли ноги, а летом было жарко.

Сейчас же за кадетским плацем находилась в Воронеже обширная Сенная площадь, на которой шесть месяцев подряд лежала чернозёмная пыль, не менее чем в аршин глубиной; здесь по праздникам торговали сеном. И вот эту пыль мы, кадеты, возвращаясь с военных прогулок, неизменно и нарочно поднимали густым облаком, благодаря чему в корпус приходили настоящими неграми. Нас эта пыль не пугала, так как в роте мы немедленно и тщательно её обмывали. Что же касается обмундирования, то оно было казённое; офицерам же приходилось туго, так как светло-серые их шинели и цветные фуражки меняли от пыли цвета, и чистить их было нелегко.

Конечным своим пунктом военные прогулки имели какую-нибудь пригородную деревню, где мы останавливались на привал, составляли ружья в козлы, варили кашу или кулеш и завтракали принесёнными с собой булками и котлетами. Как на привале, так и по дороге, начальство заставляло нас производить всевозможные перестроения, наступления цепями, перебежки, разведки и т. д. Иногда эти манёвры имели место в лесу, и тогда шалунам иногда удавалось из цепи умышленно «оторваться» и погулять на свободе час-другой под предлогом того, что они заблудились. Являлись такие «заблудшие» в корпус через час иди два после роты, голодными, замёрзшими и занесёнными снегом, но крайне довольными тем, что им удалось погулять на воле.

Разыгрывать заблудших младенцев пришлось недолго. После двух таких попыток однажды шестеро кадет явились в качестве заблудившихся в лесу после пяти часов опоздания, умышленно засыпанные снегом с головы до ног. И вышел конфуз. Старший из них, кадет Баранов, войдя в дежурную комнату, чтобы доложить о прибытии «заблудших», нашёл в ней командира роты Трубанька. Молча выслушав рапорт, командир спросил:

– Вы что же, за старшего оторвавшегося от цепи звена?

– Так точно, господин полковник…

– Так отправьтесь на трое суток под арест, чтобы на будущее время не отрываться.

Баранов, отсидев этот срок, до окончания корпуса получил среди товарищей кличку «оторвавшегося звена».

Преступления и наказания

В десятых годах текущего века великий князь Константин Константинович был переименован из начальника Главного управления военно-учебных заведений в генерал-инспектора того же управления. Как пишет в книге своих воспоминаний бывший военный министр генерал В. Сухомлинов на стр. 255-й, Константину Константиновичу ставили в вину то, что «он слишком баловал воспитанников, слишком ласково к ним обращался. Сам глава многочисленной семьи, он переносил свою отеческую ласку и любовь на обширнейшую семью всех военно-учебных заведений, вверенных ему государем. Поэтому он не мог относиться к воспитанию с одной лишь точки зрения муштры и дисциплины, предоставляя это ближайшему начальству кадет, а сам предпочитал уделять воспитанникам часть своей отеческой ласки».