– Спасибо, спасибо, хозяин. Не надо.

– Чо так? – удивляется мужик. – Совсем не принимаете? Или, может, хворость какая? Так я вам откровенно скажу: от зубровки все болезни шарахаются! После первой еще остаются, ха-ха-ха! По второй – смотришь, у больного уже руки-ноги заходили, а на третьей – всю хворь как рукой снимает!

– Верю, только не хочется.

– А, ну конечно, бывает, случается… У меня тоже иной раз так: не принимает душа – и все тут!

Хозяйка метнула в сторону мужа острый взгляд.

– Чтой-то не упомню, муженек, чтобы у тебя душа зубровку не принимала.

Анка, стоявшая у печки, прыснула. Хозяин вздохнул и передвинул графинчик с зеленым пойлом поближе ко мне.

– Анка! – крикнула хозяйка. – Дай-ка мне рюмочку. Тую, венчальную!

Наполнив стаканчик и красивую серебряную рюмку, хозяйка сделала серьезное лицо.

– Ну-ка, гостенек дорогой! С хозяйкой – нельзя не выпить. Обида будет! Хозяйку гость должен уважить! Не нами заведено, не с нами и кончится!

– Что ж поделать?! Как вас звать, хозяюшка?

– Александра Васильевна.

– Ну, будь по-вашему, Александра Васильевна!

– Вот и спасибо, вот и хорошо! Теперь мне отрадно – гость-то не обидел Кушайте, кушайте, грибками закусите… Своеделошные груздочки. Удались нонче. Живем, если сказать по откровенности… Уж и не знаю, как вас называть? По должности, вроде, не к месту.

– Георгий Александрович…

– Имячко хорошее… Георгий-Победоносец! Вот я и говорю, Георгий Александрович: как Колчака прогнали из Сибири – совсем по-хорошему зажил крестьянин. Сколько те кровопийцы с нас душу тянули! Сколь мытарили! Но вот и дождались мы светлого дня. Семой годок идет, как изгинули афицеры, паралик их разбей, а все во сне вижу изгальство ихнее! Отец! Ты что же не наливаешь себе? Выпьемте все вместе за нашу совецкую власть!..

Потом Александра Васильевна убирала со стола, проворная Анка гремела на кухне посудой, хозяин пошел во двор управиться с конем, а я думал: простые и хорошие русские люди.

Надо будет привезти им из района что-нибудь в подарок.

В сибирской деревне тех далеких лет каждый приезжий «деятель» сейчас же становился объектом усиленного внимания.

Это понятно. Ведь еще и в мечтах нет радио. Газеты доходят через две недели, «киперация» за двадцать верст, и тяга к свежему человеку велика…

Несмотря на поздний час, дом быстро наполнился народом. Как водится, первыми просочились сквозь двери вездесущие полуночники-мальчишки, именуемые за буйный нрав «ордой». Вслед за ними потянулись озорные хохотушки девчата и внезапно ставшие солидными парни.

Потом, один за другим, степенно здороваясь, стали входить взрослые мужики.

Я заметил, что ни у кого не было солдатских гимнастерок, столь распространенных в деревне после войны. Преобладали старинные домотканые зипуны, песочного цвета азямы, грубошерстная самоткань коричневых «шабуров».

Я расстегнул кожанку, швырнул свой портфель под стол, к ногам и, высыпав на кухонный, чисто выскобленный стол, с которого уже сняли неизбежную клеенку, кучку орешков, стал шутить. Ничто так не сближает людей как шутка… Посыпались вопросы, завязался общий разговор.

Я смеялся вместе со всеми, грыз орешки и даже начал рассказывать какой-то древний анекдот про царицу Екатерину, когда в избу вошел новый посетитель.

Это был старик лет семидесяти. Рослый и не по возрасту статный. Лицо суровое, губы плотно сжаты, белые усы и бородка подстрижены аккуратно, по-городскому. Голова с шапкой пышных седых волос не покрыта. И совсем не похож на стандартных деревенских дедов, лысых, сгорбленных, шарящих перед собой батожком…

У этого глаза не подслеповатые от старости, а живые и властные, с каким-то цыганским огоньком.

Перед ним расступились.

Он подошел ко мне, протянул огромную, словно лопата, ладонь и басом сказал:

– Здравствуй, гражданин.

– Здравствуйте. Присаживайтесь.

– И то думаю…

Старик опустился на скамейку, обвел глазами все наше собрание и, смотря на меня в упор, заметил:

– Шел мимо. Вижу – окно раскрыто. Постоял, послушал…

На минутку взор его задержался на детворе, толпившейся у порога.

– Брысь! – громко скомандовал старик.

«Орду» как ветром сдуло. Взрослые почему-то смущенно переглядывались, но улыбок я не заметил.

– Так! – сказал старик. – Так!

Наступило общее молчание.

Старец ощупывал меня своим неприятным взглядом, и эта бесцеремонность покоробила. Вежливо, но довольно твердо я спросил:

– У вас, дедушка, ко мне есть вопросы?

Он ответил резко:

– Кому дедушка, а тебе, скажем, Онисим Петрович. А вопросы будут. Перво: объявись, кто ты за человек? Сказывали – следователь. Взаправдашний? Документ у тебя есть?

Я решил: член сельсовета. Достал удостоверение.

Онисим Петрович полез в карман штанов и извлек самодельный футляр-очешник. Я ожидал, что на его мясистом носу сейчас появятся старинные, перевязанные ниточками или проволокой «дедушкины очки». Но к моему изумлению, нос старика оседлало изящное пенсне в золотой оправе.

Старик прочитал мое удостоверение, положил пенсне в футляр и несколько смягчился.

– Так. Выходит – всамделишный. Конешно – по-нынешнему. – И, помолчав минутку, вдруг решительно заявил: – Ну, айда со мной!

Припомнив чеховского унтера Пришибеева, я рассвирепел и уже раскрыл было рот, чтобы обрезать старика, но кто-то из мужиков сказал серьезно:

– Сходить нужно, гражданин следователь… Уважь Онисима Петровича.

И два-три человека разом и одобрительно поддакнули.

Я зажег спичку, отыскал под столом портфель и, нехотя, поплелся за стариком. Впрочем идти пришлось недалеко – через улицу.

Стол, за которым мы сидели в новой небольшой избе, был пуст. Никаких угощений, обязательных для сибирского крестьянина, встречающего гостя.

Мы сидели вдвоем. Жена старика, лишь я переступил порог, не поздоровавшись, накинула на плечи шаль и ушла из дому, наверное к соседям.

От этого нерадушия стало мне совсем тягостно…

Онисим Петрович, не снимая азяма, посидел против меня молча минуты две-три, потом сходил из кухни в темную комнату-горницу, позвенел там сундучным замком и, снова войдя в кухню, положил на стол массивный серебряный портсигар с золотыми монограммами. Час от часу не легче!

– Балуйся! – сказал старик. – Сам я некурящий.

Я открыл портсигар и обнаружил в нем десятка полтора старинных дореволюционных папирос с желтыми мундштуками. Курить эти папиросы было невозможно – табак зацвел и зеленел плесенью… Я положил папиросу обратно.

– Спортились? – равнодушно спросил хозяин и зевнул. – Что ж… давно лежат… Как вас звать-величать?

Я сказал.

– Так… Вот. стало быть, слушайте, Егорий Александрович. Годков вам будет от силы два десятка с пятеркой. Ну, может, с восьмеркой. И выходит, вы мне вроде внук… Понятно? Так слушайте и не перебивайте. Кто вы такой есть? Вы есть – власть! Следователь! – он поднял к потолку черный, похожий на сучок, указательный палец. – Большие права тебе отпущены! А кому много дадено, с того много и взыскивается. Понял?!

Голос старика становился все строже, а глаза так и сверлили.

– А как ты себя оправдываешь? Первое: едешь сам-один на уросливом коне, с которого весь район смеется. Кучера-повозочного с тобой нет. Это не диво, что ты, скажем, сам сумеешь коня запречь и распречь, и приставить, и обиходить. Это тебе не в прибыль, а в убыток. Народ в тебе не ямщика хотит видеть, а власть! Умную, строгую. Одно слово – следователь!

Меня снова охватило раздражение.

– Послушай, Онисим Петрович…

Но старик перебил:

– Зови, коли любо, и дедкой. Здесь мы с тобой – сам-друг. У меня безлюдно.

– Слушай, Онисим Петрович, – настойчиво продолжил я, – пойми, что следователь-то я не царский, а народный!

– Вот и именно! Тебя народ возвысил. Народ! Так ты это чувствуй! А о царских-то после поговорим… Дале: приехал ты к нам в Маргары. В сельсовет не заявился, а свернул бог знает куда, к какой избе. – Старик выпрямился и грозно сверкнул глазами. – А ведомо тебе, что в той избе царский полицейский урядник и колчаковский прихвостень проживает? Микешин фамилия. Простила его советская власть. Посидел, посидел, да и цел остался. Только что лишенец… И мерин рыжий – евонный бывший. Нацализировал РИК. Вот и выходит, что ты не на советскую власть, а на мерина полицейского, как бы сказать, оперся… Он и завез тебя куды не след народному-то! Эх! Бить бы тебя, да сам большой вырос!