– Да… но ведь он сам пришел.

Константинов смотрел на арестанта с любопытством.

– Думаете о шансах, Александр Степанович? Шансов мало… Очень мало. Знаете что? Выкладывайте все начистоту: и прошлое, и настоящее, и планы центра на будущее. Честное слово, это и есть единственный шанс… Итак, начистоту? Принципиально – просто и без экивоков.

Галаган, облизывая высохшие губы, спросил деловито:

– А гарантии?

– Мы не на базаре.

– Ха! Ерунда! Все существование человека – базар! Торговля! Один продает, другой покупает, а каждый стремится иметь гарантии, чтобы его не надул ближний… Особенно, когда объектом служит пустяковина, именуемая жизнью!..

Часы пробили три раза, им отозвался диван своими пружинами.

Председатель губчека встал с дивана, набросил на плечи внакидку серую солдатскую шинель и подошел к столу Константинова.

Махль оказался сухощавым и невысоким блондином, с белесыми глазами и щеткой по-солдатски стриженных усов.

– Вы, господин Галаган, – бывший студент, – сказал Махль, набивая трубку константиновской табачной смесью, – студент-филолог. Читали Чернышевского, Тургенева, Добролюбова, Белинского. Как же так? Мне понятно – классовая битва, вынужденная беспощадность, бесчеловечность даже… Но в принципе жизни? В самом принципе? Неужели торговля? Только торговля?

Галаган искренне удивился:

– Знаете, я представлял вас совсем другим и меньше всего думал, что вы заговорите о Чернышевском и Добролюбове, – очень приятно.

– Не думаю, не думаю, – протянул предчека.

– Почему? Всегда приятно побеседовать с интеллигентным человеком… в любой ситуации. Сегодня я весь вечер слушал Белова. Он тоже торгуется с судьбой. Намерен продать вам в обмен за жизнь свои знания, а чтобы не так уж вульгарно – прикрывается фиговым листком патриотизма. Хитрец! Ох, какой хитрец! Да разве может человек, вдосталь познавший жизненные зигзаги, быть иным?

– Думаете? А вам никогда не приходило в голову, что человек, «познавший жизненные зигзаги», может повернуть на прямую дорогу?

– А почему же нет? Конечно, может. Нужен только стимул…

– Точнее.

– Точнее?

– Выгода… Простите за нескромность, товарищ Константинов. вы в прошлом тоже, очевидно, студент?

– Нет. Рабочий, полиграфист…

– А, ну понятно: начитанность. А товарищ председатель?

– Рыбак. Латвийский рыбак.

– Гм!.. Хорошо, поговорим о Чернышевском. Добролюбов, Тургенев, «певец скорби народной» Некрасов… Разрешите напомнить, что все эти гуманисты за свои человеколюбивые произведения получали гонорары. И недюжинные собственные выезды держали, дома покупали, в ниццы ездили… Нравственность, этика, мораль – превосходные понятия, красивые… Но они ни черта не стоят, если их не оплачивают! А вы: «Принцип»! Принципиальности, не оправданной необходимостью, – цена пятак!.. И то – в базарный день, когда все другие уже расхватали…

– Скажите, Галаган, – после раздумья спросил Константинов, – о чем с вами говорили в колчаковской контрразведке, в период… сближения, после переворота, когда те спихнули со сцены вашу эсеровскую клику?

– Первым вопросом следователя, капитана Бойченко, было: какие женские чулки я считаю наиболее привлекательными – шелковые розовые или черные ажурные?..

– Били вас? – пыхнул трубкой Махль.

– Ну, что вы?! – Галаган тотчас спохватился: эх, дурак! Надо было: «били, мол, смертным боем»… Поэтому, мол, я и стал Галаганом.

Но председатель губчека тут же сказал, снова пустив клуб дыма в потолок:

– Впрочем, это неважно. «Люди есть подлого звания – сущие псы иногда: чем тяжелей наказание, тем им милей господа». Так, кажется, господин филолог?

– Благодарю вас! – поклонился Александр Степанович. – А вы не собираетесь?

– Нет, не собираемся, – заметил Константинов. – Есть приказ Дзержинского: за избиения – на коллегию и – адье! Кому охота?

– А все-таки, чем я гарантирован?

– Никто вас пальцем не тронет! – резко оборвал Махль.

– Прекрасно! В таком случае я перейду к деловой части нашей беседы… без Добролюбовых. Итак, вас интересуют явки, адреса, пароли, планы, агентура, резиденты и прочее. Предлагаю вам следующее: вы получаете содержимое моей головы, но не в виде мозгов, пробитых пулей, а в виде мозговой продукции. Таким образом, я сохраняю голову на ее месте, а перед вами открывается такое поле оперативной деятельности, которое вам и не снилось… Заметьте, я очень скромен – о свободе не говорю и не мечтаю. Только жизнь! Но при условии обязательных гарантий.

– Каким же образом? – удивленно спросил Махль.

– Сейчас поясню. Вы печатаете в газетах мое заявление, в котором раскаивающийся грешник извещает население, что, воспылав пламенными симпатиями к новому архисправедливейшему режиму, добровольно и сознательно прекращает свою, как вы любите выражаться, «каэровскую» деятельность. Редакция публикует краткое дополнение с том что сему грешнику дарована жизнь… Вы сейчас же разгромите дотла наш центр, а я… я в тюрьме буду читать Белинского.

– Но кто же помешает нам не нарушить эту «гарантию», Александр Степанович? – спросил Константинов. – Ведь вы в наших руках.

– Уничтожать раскаявшегося, да еще выдав ему в газете, если можно так выразиться, общественно-политический вексель – выше ваших моральных сил. Вы на это не пойдете. Да и опять же невыгодно для вас, учитывая возможность последователей кающегося грешника…

– Здорово, Константинов! – Махль уставился в глаза Галагана. – Я понял вас так: вы расскажете все, что знаете, а потом выступите в печати… Да?

– Нет, несколько иначе: сперва я выступлю в печати, а потом уже начну давать показания… Но не раньше, как прочту сообщение о помиловании… Написать заявление могу хоть сейчас.

– Чистая коммерция! – заявил предчека. – Понимаешь, Константинов, какая торговая сделка? Для твоей работы большое значение имеют знания господина бывшего студента?

– Конечно, Густав Петрович.

– Хорошо. Выдели из дела центра весь материал на этого господина.. Из дела колыванской банды тоже… Мы рассмотрим ваше предложение, господин Галаган, на коллегии. То. что вы сказали здесь, есть ваше окончательное решение? Только так, а не наоборот?

– Только так. Это – принципиально!

– Вы же в грош не ставите принципиальность, – заметил Константинов.

– Не ловите на слове.

Председатель губчека круто развернулся на каблуках и быстро пошел к выходу, на прощанье окинув Галагана мимолетным взглядом того недоумения, с которым посетители анатомических музеев смотрят на заспиртованных уродцев: необдуманный, противоестественный каприз природы. Зачем такое появляется на свет? Кому нужно?

…Галагана мучила мысль: верна ли тактика наглости, откровенный цинизм, хорошо поданная врагу бравада мужественного, но расчетливого человека, сугубо материалистические козыри в игре, где с одной стороны – смерть, а с другой – жизнь. Да, тактика верна… Но почему они решили выделить его дело? Быть может, задумали создать ему «особое положение», как было давно, в жандармском управлении? Арестант-осведомитель. Заключенный-провокатор… А почему бы и нет? Разве сам он, когда договорился с капитаном Бойченко из колчаковской контрразведки и стал официальным служащим этого учреждения, не поступал так же? Поступал именно так.

Константинов, не отрывая глаз от бумаги, спросил:

– Сколько человек вы лично, собственными руками, убили, Галаган? Пока у меня четыре случая: вы руководили расстрелом пленных большевиков после декабрьского восстания в Омске; пристрелили на допросе большевика Титова; повесили семь человек в Ордынской волости и трех партизан-разведчиков в Легостаевской. Были еще?

– Какое это имеет значение? – криво ухмыльнулся Галаган. – Одним больше, одним меньше… Вот и вы днями, если не сегодня-завтра, начнете громить колыванцев… Что же, церемониться будете?

– Нет, не будем церемониться. Они – с оружием в руках, и мы – с оружием в руках. А ведь вы, Александр Степаныч, безоружных людей… Так сколько?