«Директор: – Говорите, товарищ Петрова, мы вас слушаем.

Петрова: – Я взялась подготовить Олега Жохова в наше училище. Он очень способный, даже талантливый человек. Сначала он занимался усердно, а потом начал пропускать занятия, и я сказала ему, что больше работать с ним не могу. И велела поставить об этом в известность завуча.

Все, что он написал в письме – неправда. Что́ его толкнуло на такую ложь – не знаю. Мне очень трудно говорить… Все.

Председатель: – Что-то коротко очень!

Директор: – Мы просим вас ответить прямо: что толкнуло студента написать такое письмо? Надо отвечать прямо, а то придется сидеть здесь десять часов.

Петрова: – Мне нечего добавить к тому, что я сказала.

Председатель: – Нина Сергеевна, уважаемая, от вашей откровенности будет зависеть ваша дальнейшая судьба.

Дирижер-хоровик: – Зачем нам ваши сказки?

Завуч: – Про белого бычка!

Кассирша: – Чего-то я недопойму. Надо бы послушать молодого человека. Какие-нибудь подробности.

Математик (косая сажень в плечах, рубашка красная): – Я тоже считаю, что необходимо позвать Жохова.

Кассирша: – Да, да, позвать молодого человека! Подробности надо узнать!

Физкультурник: – Я все коридоры обегал, не нашел этого Жохова.

Математик: – Нет, мне все-таки хотелось бы услышать откровенность!

Председатель: – Нина Сергеевна, есть такая просьба к вам: рассказать все по существу дела. Если вы коллективу признаетесь, будет лучше. Ваше поведение – это своего рода оборона!

Голоса: – Это детская игра. Стыдно! Стыдно сказки выдумывать!

Петрова, тихо: – Мне добавить нечего.

Кассирша: – Нет, пускай молодого человека приведут. Я его желаю послушать.

Дирижер-хоровик: – Дайте мне слово, а то никогда не кончим. Я не верю, чтоб наш советский комсомолец мог написать такое письмо, если бы не было причины. У меня опыт, я таких, как Петрова, вижу насквозь! Сидит в коридоре на диване в юбке с начесом, понимаете, нога на ногу, в зубах, понимаете, папироса… То́ она в Москве, то́ она в Тбилиси, то́ она на экскурсии, то́ она на Стравинском, то́ она на Чайковском. И еще студенток своих на экскурсии да на концерты за собой таскает! Как вы смели в прошлом году посягать на советскую семью? На семью т. Литвиненко?

Математик: – Я здесь новый товарищ. Но у меня есть соображения. Педагоги занимаются формированием и воспитанием. Коммунистическая мораль – прогрессивная, жизнеутверждающая. А с Петровой произошел самый низкий, самый отвратительный поступок. Это поступок ло́жит на нас темное пятно. Этот поступок крайне низкий. Петрова отвергает этот свой поступок, но если Жохов подал такое заявление, значит, этот вопрос назрел… Преподаватель вокала т. Литвиненко защищал нашу родину, проливал свою кровь, а вы его соблазняли, так мне товарищи рассказывали. Нехорошо! Ох, нехорошо! Вы этим толкаете своих студенток на путь разврата. Этот ваш случай ошарашил нас полностью с головы до ног. Поступок крайний, из рук выходящий!

Завуч: – Неприятно сидеть на таком месткоме. Нам читают такую сказку про белого бычка и про золотую рыбку.

Класс Петровой держится чересчур сплоченно, он сорганизовался в какой-то нездоровый коллектив. После болезни Петрова жила у одной из своих студенток. Вы что – приживалка?

Петрова: – После болезни мне было трудно оставаться одной в четырех стенах. И я приняла приглашение Наташиной матери побыть у них некоторое время.

Физкультурник, ликуя: – Товарищи! Да ведь она призналась! Слышите, говорит, мне одной в четырех стенах неохота!

Завуч: – Вы панибратски обращаетесь со своими студентками. Кто вам дал право устраивать классные собрания у себя на дому? Это непедагогично! Нам надоело нянчиться с вами!

Дирижер-хоровик: – У нас своих дел, что ли, нет? Давайте, зовите Жохова!

Все: – Да, надо кончать! Жохова!

Физкультурник: – Сейчас сбегаю!»

И тут не выдержала Фрида. В записи пробел, пауза. Затем:

«Вигдорова: – Товарищи, опомнитесь!»

Тут, судя по записи, наступило продолжительное молчание… По-видимому, слегка опомнился директор.

«Директор: – Да, особой необходимости нет. И так все ясно.

Председатель: – А что, т. Вигдорова, вы с нашим коллективом не согласны?

Вигдорова: – Дело журналиста молчать, но…

Председатель, ободряюще: – Говорите, говорите, мы на вас жалобу писать не станем.

Вигдорова: – Пишите. Я привыкла… Что до моего мнения, я думаю так: когда Жохов принес свое письмо, ему следовало объяснить: это – подлость.

Председатель: – Э-э, т. Вигдорова, вы неправы. Я не вижу ничего предосудительного в его письме. Не вижу! Жохов – честный, порядочный человек. Когда он вначале сказал мне, будто ночевал в аудитории, я решил расследовать, где же он ночевал на самом деле. Тогда он и принес это письмо. И здесь уж все сказано без обиняков. Если мы Петрову оставим, что мы будем говорить студентам? Что мы будем объяснять, раз Жохов такое письмо написал?.. Вот вы, т. корреспондент, были на уроках у Петровой. Какое ваше впечатление?

Вигдорова: – Это замечательные уроки, артистические.

Завуч: – Ну, а я на уроках Петровой не был. Неприятно мне было ходить к ней. Нам этот всякий артистизм не нужен. И я считаю, что после письма Жохова педагоги увидели подлинное лицо Петровой. Уволить – и все.

Петрова: – Я очень прошу вас: дайте мне возможность довести до конца занятия с моими девочками.

Парторг: – По существу вы вели себя аморально… Да… По существу… Уволить…

Председатель ставит вопрос на голосование. Решают уволить – единогласно.

Директор: – Ну что ж, осталось написать приказ. С управлением культуры вопрос согласован».

– «По существу», – сказала Анна Андреевна и отвернулась к окошку. Потом – «Мы проявили чуткость».

Володя спросил, что же стало с Петровой дальше? Я рассказала: она еще раз пыталась покончить с собой. Фрида приютила ее у себя в Москве и вы́ходила. После статьи в газете и множества сложных перипетий Петрову удалось устроить на работу в другом городе. Тульский директор, впрочем, тоже не ленился: он, проявляя чуткость, позвонил новому начальству и рассказал об аморальном поведении Петровой. Фрида, в заметке опубликованной ею в ответ на многочисленные письма читателей, сообщала: директор, столь усердно потрудившийся, чтобы довести молодую талантливую женщину до самоубийства, приложил все усилия, чтобы загубить ее будущее… Но без успеха.

– Да, – сказала Анна Андреевна, – сказка о золотой рыбке и белом бычке – сказка с хорошим концом. Нина Сергеевна без работы не осталась. Но в Туле остались те же учителя. Им по-прежнему нужны «подробности». Подумайте: эти люди не чему-нибудь учат, а музыке! Музыке! О себе они говорят: «Я здесь новый товарищ»!

Да, говорят страшно. И не только «по содержанию», а каждая интонация – дикарская. Слог страшен. Уровень душевной культуры.

Мы сидели, молчали. Я уж думала – не напрасно ли вылила на голову Анне Андреевне этот ушат. Ей было не по себе.

– Вы едете в Москву 25-го? – спросил Володя, перебивая молчание.

– Хочу. Но хочу так сильно, что назло себе могу заболеть.

Помолчали еще. Наконец, Анна Андреевна спросила Володю, кончил ли он свою поэму и не может ли прочитать. Володя ответил: ничего своего читать не станет, а предложил прочесть одно стихотворение Межирова и прочел межировские стихи наизусть. Очень они мне понравились. Они написаны двустишиями, сухими, точными, необъятно содержательными и притом запоминаются сразу. Я запомнила: