На вечерних стоянках, за кружкой чая, настоянного на морошке, Никифор рассказывал Андрею о своих скитаниях по Печорскому краю, о сказочно богатых Усе, Колве, Адзьве и других реках Большеземельской тундры. И однажды поразил зырянским словом: Шом-Щелья.

— Ты шутишь, Никифор?! — встрепенулся Андрей. — Шом, насколько я помню, — уголь. Не хочешь ли ты сказать, что видел месторождение каменного угля, спрятанное в ущелье?

— Есть угля, есть щелья, — упрямо повторял Никифор, обижаясь, что ему не верят. — Пойдем Уса, пойдем Адзьва — показывать буду.

Однажды на палубе «Доброжелателя» Журавский увидел человека, как две капли воды похожего на покойного императора Александра Третьего.

— Ну и ну! — ахнул Андрей. — Кто это, Никифор?

— Самоедский начальник Петр Платоныч, — уважительно прошептал зырянин. — Сапсем большой начальник.

— А фамилия-то как?

— Матафтин, однако…

Матафтин был только что назначен чиновником по крестьянским делам всего Печорского уезда, по существу, безраздельным хозяином Большеземельской тундры, где паслось более 300 тысяч оленей… С любопытством разглядывая дородного, щегольски одетого «двойника императора», Андрей никак не предполагал, что судьба еще не раз столкнет его с этим человеком.

Вернувшись в Петербург, Журавский первым делом добился приема у директора Геологического комитета академика Федосия Николаевича Чернышева, который несколько лет назад исследовал Тиманский кряж и часть Большеземельской тундры. Андрей пошел с главного своего козыря — Шом-Щельи и произвел впечатление на прославленного академика.

— Вот Вашуткины озера, вот река Адзьва, впадающая в Усу. А вот горная гряда, о которой мне рассказывал проводник, — указка Журавского остановилась на карте б том месте, где господствовал жирный зеленый цвет. — Именно здесь можно увидеть угольное ущелье. Я собираюсь туда на следующее лето.

— Ну-ну… сначала сдайте экзамен по геологии, — ворчливо осадил его Чернышев. Ученому уже давно не давали покоя тектонические структуры Тимана, уходящие, как ему казалось, далеко в глубь Большеземельской тундры. И сообщение студента было как нельзя кстати. — Если это название — Шом-Щелья — не пустой фетиш фантазии аборигенов, быть вам, Андрей Владимирович, первооткрывателем целого хребта. И не где-нибудь — в Ев-ро-пе!

Обратив свое наследство, оставшееся от родителей, на приобретение карт, приборов и другого походного снаряжения, Журавский сколотил коллектив единомышленников. В состав комплексной экспедиции вошли его друзья-однокурсники Андрей Григорьев и Дмитрий Руднев, а также двоюродный брат инженер-путеец Михаил Шпарберг. Академик Чернышев позаботился, чтобы всем четверым выдали внушительные мандаты Императорского Географического общества.

Рисунки А. Банных

Перед отъездом на Печору Журавский написал записку в Императорское Петербургское общество естествоиспытателей: «Нельзя изучать фауну тундры, не вникая в ее флору и неогеологию, почему мне и приходится ввести в программу своей экспедиции нижеследующие исследования: 1) орнитология, 2) ихтиология, 3) лимнология и планктон, 4) энтомология, 5) флора тундры, 6) агрономический обзор тундровых сопок, 7) минералогия и палеонтология валунов, 8) метеорология, 9) общая геодезия, 10) гидрография, 11) фотографирование. Эти вопросы я склонен считать (для тундры) слишком тесно связанными, чтобы выпускать часть их из общей программы исследования».

Они плыли — сначала по Печоре, потом по ее притоку Усе — в сером облаке комарья и оводов. Знойный, удушливый воздух размыл очертания горизонта, расплавил облака, и они растеклись по небосклону зыбким белесым маревом. Крытый карбас не спеша преодолевал одну излучину за другой. Река то лавировала среди глухих синих лесов, то выводила к пышным пойменным лугам.

Проводник Никифор Хозяинов принял на себя обязанности капитана.

— Двадцать верст выше гора Адак будет, — сообщил он на восьмой день плавания. — Адак — рыбное место. Много рыба, много камень…

Еще в университете, листая исторические акты, Андрей установил, что Уса входила в цепочку торгового пути XII века: Волга — Кама — Печора — Уса — Обь и что первое упоминание о ней принес в Москву «вогулич Фролка Атыкаев», представив в качестве доказательства крупный самородок серебра. Правда, позднейшие путешественники такими дарами не баловали, зато сообщали, что поблизости от впадения Адзьвы к реке подходят горы и дальше она «бежит по камню».

Вскоре было решено разделиться. Журавский с оленьей упряжкой пошел на север, в сторону горы Адак, где находилась Шом-Щелья; Никифор с остальными членами экспедиции поплыл по холодной порожистой Адзьве туда, где, по слухам, высилась гора Тальбей.

Встреча их произошла на исходе второй недели, когда отряд Хозяинова, измученный бессонными ночами и искусанный оводами, пристал к подножию Тальбея. Журавский несся к карбасу, держа на весу, как драгоценность, два серых невзрачных камня.

— Лигниты, братцы! — кричал он восторженно. — Бурый уголь в Большеземельской тундре!..

Все последующие трое суток, несмотря на усталость, экспедиция ползала по скалам и уступам, долбила грунт, находя все новые и новые доказательства теперь уже реально существующего месторождения бурых углей — лигнитов. На прощальном ужине, сидя у костра, студенты дали название новому хребту, застывшими волнами уходившему к Полярному кругу: Адак-Тальбей[2].

…Федосий Николаевич Чернышев был ошеломлен неожиданным открытием, но прятал свою радость за миной дотошного брюзги. В первый же день он засадил всех четверых за обработку минералов и составление отчета, причем страшно гневался, если кто-нибудь проявлял нерадивость. Все топографические замеры, все найденные минералы для него ровно ничего не значили, если не были привязаны к определенной точке на карте.

Чтобы утвердить Адак-Тальбей как географическое понятие, нужна была абсолютная ясность во всем. Поэтому встал вопрос о новой экспедиции: установить южную оконечность хребта и выяснить, соединяется он с Уралом или имеет общую платформу с Пай-Хоем и Новой Землей.

Зимнюю Печору он увидел впервые. Скованная хмурыми лесами, заваленная непроходимыми снегами, она пугала, как темная ночь без просвета. Избы-станции, где приходилось менять лошадей, были сплошь черными, почти развалившимися, с дырами вместо окон, из которых валил горький дым. А их обитателе выглядели оборванными, прибитыми нуждой и одиночеством старцами, — в них еле теплилась жизнь.

Из зырянского села Кожва, что в среднем течении Печоры, Андрей и Шпарберг ушли на юго-восток, ушли по звонкой и хрусткой лыжне, чтобы спустя две недели оказаться в оазисе уральской девственной природы, который Журавский впоследствии окрестил Печорским:: Альпами. Реки Сыня и Щугор пробили себе русло в горных породах и текли, как по дну каньона.

Сделав съемку высот и собрав геологические образцы, Журавский со Шпарбергом отправились к берегам Ледовитого океана. Они плыли по трем рекам, вздувшимся от половодья, сотни километров шли за нартами кочевников по упругой качающейся тундре с обманными мочажинами, сменили несколько проводников… Возвращаясь с островов Матвеев и Долгий в Печорском море, их утлое суденышко попало в свирепый шторм.

«Вокруг гигантские, совершенно белые от пены волны океана, — вспоминал впоследствии Журавский. — С невообразимым шумом и рокотом гора горько-соленой воды подкатывается все ближе. Судно дрожит и трещит, вещь за вещью падает в воду, но на это никто не обращает внимания. Обезумевшие люди с искаженными лицами, облитые водой, бросались к примитивному деревянному насосу, но вот уже совсем близко новая гора, новый «девятый вал»… Судно трещало и медленно погружалось. «Погибли! Погибли!» — слышатся исступленные возгласы над самым ухом… Задний косой парус сорвало, как бумажку, взвило и бросило в море. Ветер поднял судно, и с бешеной быстротой нас понесло и выбросило на песчаный берег. Никто не двигался. Я, очнувшись от апатичного оцепенения, увидел, что нас окружает песок после отлива. Но мы еще не верили, не сознавали, что спасены… В двух милях от места аварии мы увидели чумы становища. К нам бежали люди. Один туземец, описывая впечатление, произведенное нашей десятичасовой неравной борьбой с океаном, плакал…»