Симка созвала на компьютерную игру соседских ребят. Помогая Гвинни выйти по звероящерной топи к маме, они больше не дали Витьке подступиться к машине, просидели до ночи. А ночь у Витьки была такая же, как накануне. Он снова сопровождал мать во тьме на Погостров и снова слушал ее плач и не давал разрывать могилу. Так и пошло — ночь за ночью. Особенно тяжко стало после девятин. Раз от разу мать все упорнее скребла землю, вой ее становился все неистовее и откровеннее. Витька узнал многое, чего ему не стоило бы знать. Что Аня несколько раз готова была сбежать от отца с детьми к каким ни попадя посторонним мужикам. Что он смертно ее за это бил. Что под каждый Новый год она молилась — не начался бы он с нового аборта. За все это она просила и просила у покойника прощения, умоляла вернуться и клялась, что все тогда у них будет путем.
Витька так уставал, что поднимался только к полудню, когда Симкина компания уже сидела у компьютера, а Симка царила и цвела. Она и всегда-то верховодила окрестной ребятней — наглая, умненькая, умевшая наповал ответить любому взрослому и убойно его передразнить, словом, интеллектуалка и клоунесса. Ребята ей в рот глядели. Что же сейчас, когда она оказалась компьютеровладелицей, знавшей, как обращаться с машиной, помнившей английские коды игр? Она стала королевой, перед которой заискивают, трепещут, во всем подражают. Мгновенно почуяла это, и, прирожденная актриса, принялась работать над августейшим имиджем, знаками отличия и власти. У королевы был вкус. Длинная акселератка, еще нескладная, едва входившая в девичество, она не пожелала ни дурацкой короны, ни мантии — оформилась незабываемо и демократически. Корону заменила простая веревка, которой она перехватила по лбу длинные распущенные волосы. Остатком той же веревки подпоясала Симка и свое до молочности выгоревшее синее платьишко. Постоянной царственной драгоценностью был браслет из цепи усыпленного в позапрошлом году соседского пса Амура. Цепи еще оставалось много, и в исключительных случаях королева жаловала такие же браслеты отличившимся подданным. Веревки и браслет на удивление шли ее величеству, большеротому, с неуклюжими резкими движениями и быстрыми, какими-то прыгучими глазами. По хозяйству она ровно ничего не делала, сообразив, что матери сейчас не до воспитания и вообще ни до чего. Когда у придворных уставали от компьютера глаза, монархиня садилась со свитой на ступени зашарканного крыльца. Они сидели на солнышке, обмениваясь таинственными, закрытыми для прочих суждениями о делах двора или выражали чуть заметными жестами и неуловимыми словечками презрение к соседям и прохожим. Не дерзили, не грубили — о нет! — куда хуже, жестче, неприкасаемее. В первые дни Аня, случалось, еще окликала дочь:
— Серафима, иди картошку почисти!
— Как ты не понимаешь, мама, я занята. У меня каждая минута на счету, Только месяц до школы.
Симка и впрямь считала минуты безраздельной верховной власти, которую неизбежно прервет школа.
— Да чем ты занята? Что там у вас такое важное? — раздражалась Аня.
— Маразм, — с царственной ленью роняла Симка и остроумно поясняла, как несмышленышу: — Ма-разум, мама.
— Ну, хоть вы-то, ребята, мне объясните! — апеллировала к свите Аня. — С чего у вас маразм? Это у стариков бывает. Что еще за маразм в вашем-то возрасте?
— Маразум, вы же слышали, тетя Аня, — вежливо поправлял ближайший вельможа, сын заведующей библиотекой, эрудит Колька. — Маразум, к вашему сведению — высший разум и высшая форма существования духовной материи.
— Так вся ваша компания — из духовной материи сделана?
— Не компания, тетя Аня. Мини-социум, — еще вежливее вразумлял Колька.
Аня смирилась. Смирился и Витька, на которого, кроме кладбищенских ночей и законных дров и воды, свалились и покупки, и готовка. Впрочем, они становились все скромнее и легче. Питались в основном хлебом и растворимой Галлиной Бланкой, любовью с первой ложки. Уже сказалось отсутствие отцовой зарплаты. Аня однажды за ужином расплакалась — как выкрутиться, как выжить?
— Что же, — величаво отозвалась Симка, перенося на своих тон, выработанный с придворными. — У нас есть мужчина, мама. Хоть и мал еще, а есть. Это его проблемы.
— А что? — неожиданно поддержала дочь Аня, которая уже начала робеть перед Симкой. — Нынче такое время, что и детям потрудиться не грех. Многие мальчишки, слыхала, подрабатывают.
Монарший указ Витьке дважды повторять не пришлось. На следующее утро он, после ночи вытья, выпроводив мать с могилы, задержался на кладбище и спросил у Октавиевны, как бы подработать.
— Есть работенка, — деловито ответила старуха. — Нелегкая, зато красивая. Цветы со мной у заправки продавать. Доход — шестьдесят к сорока.
Октавиевна с трудом вытащила из сарайчика влажный, тяжкий, пахучий сноп цветов и два зеленых пластмассовых ведра. Сноп поделили пополам, но и половина была малоподъемна, — Витька крякнул от натуги. Октавиевна, правда, выращивала у себя в палисаднике цветы, но уж больно их тут оказалось много: может, и правда — со свежих захоронений. Вчера их на Погострове штуки три состоялось.
Взяв по пол-снопа и по ведру, они дотащились до автозаправки. Она была построена на месте остановки упраздненного автобуса Пилорамск — Княж-Бурьян совсем недавно, сляпанная на скорую руку — дощатый сарайчик с кассой, без бетонных аркад и пандусов, но колонки — американские. Челноки уже окружили заправку пестрыми ларьками, лотками, а окрестные хозяйки выставляли здесь на ящики банки с молоком и творогом. Ежеутренне приезжал сюда со своей базы у вокзала пилорамский мороженщик, полковник в отставке Жеребудов. С ним рядом и примостились на ящиках Витька с Октавиевной, выдвинули к самому краю дымно-сизого утреннего шоссе зеленые цветочные ведра. Торговля здесь шла оперативнее и прибыльнее, чем в городе.
— А ты не робей, — сказала Октавиевна смущенному безмолвному Витьке. — Выхваляй товар-то! — И складно завела, адресуясь к очереди заправляющихся водил: — Цветочки с клумбочки, хороши на столе и на тумбочке! Гладиолусы — гладят глаз, как мама волосы! Ирисы — вишь какие выросли! И шефу, и девушке — за малые денежки!
Витька так, конечно, не мог. Просто совал цветы стеблями в пластиковые мешки, плескал туда воды из ведерка и подавал. Деньгами ведала Октавиевна. Поначалу брали мало — шли больше к Жеребудову за мороженым. Но вот прямо к ним причалил вальяжный, широкий и низкий синий опель. Оттуда вылез амбал, высокий и круглый, как водокачка. Лицо у него было не по объему детское и словно чуточку избалованное и обиженное. Октавиевна, будто нарочно для него, пропела:
— Будь мальчик-пай, цветочки покупай!
Он купил. Потом взял у Жеребудова два дорогущих “Ятиса”. Вернулся к опелю и с бережливой осторожностью провел пальцем по запыленному багажнику.
— А ты не теряйся, — снова подбодрила Витьку Октавиевна. — Видишь, человеку машину помыть пора, а мойщиков тут нету. Не воронь. Возьми вот тряпку, подойди да и услужи. Я сама при случае мою, а тебе и Бог велел. Самый для тебя приработок.
Подойти, заговорить, тем более услужить... Но амбал начал сам:
— Помоешь? Вперед! Только тряпкой не позволю. Пыль — это мельчайшие песчинки, тряпкой их тереть — только лак царапать. Это не есть хорошо. У меня для мойки специальное устройство, дивайс. — Он вытащил из багажника какую-то импортную штуковину, полу-шприц, полу-насосик. — Пятьдесят баксов стоит, — по-мальчишески похвастался он. — Прыскаешь машину, вода скатывается и пыль уносит.
По указанию амбала Витька всосал шприцем воды из ведерка и заходил вокруг машины, опрыскивая белесые выпуклости и отвалы опеля. Амбал открыл дверцу салона, и из его замшевого нутра медлительно и неохотно выбралась девчонка Симкиных лет, явно дочь амбала, на одно с ним лицо — кареглазое и капризное. Амбал со странной робостью подал ей букет и мороженое. Она кинула цветы в машину и встала у багажника, покусывая “Ятис” и наблюдая за Витькой. А с того уже третий пот сходил. Мыть гладкий обтекаемый опель оказалось нелегко. Поршень новенького шприца ходил туго — Витька мозоль себе натер. То и дело приходилось бегать к ведерку: машина была огромна. Витька, прежде только и мечтавший прикоснуться к иномарке, уже с отвращением поливал эту громадную, приземистую, уверенно раскоряченную лаковую лягуху. Но моечный дивайс не подкачал, и в конце концов стекла и бока опеля зеркально засверкали.
