Иногда, думая о Ней, я хотел, чтоб она любила и умела печь пирожки с вареньем и повидлом. Их так хорошо и редко стряпает мама. А если б стряпала она — я даже видел все это: и запачканную мукой щеку, и волосы, и губы, и какой-то передничек, завязанный сзади мило, небрежно, и короткое домашнее платье, которое лучше всякого другого, и ноги ее в домашних стоптанных туфлях…
Танцевать я не умел. Больно понял только сейчас, в зале. Пока не пришел сюда, все казалось легче и веселее. Пришел на бал. А зачем? Чтоб подпирать эту крашенную белым, грязно засаленную колонну? Но что же было делать? Оставалось стоять, смотреть, думать, завидовать горькой скрываемой завистью, держать на лице презрительное равнодушие. Глаза мои, однако, все время косили влево, где неподалеку, у другой колонны стояли самые красивые, нарядные девочки и среди них была ОНА с той своей подружкой-толстушкой. Ее пригласил один из «аристократов», отличник из восьмого «Б». Фамилия Любарский. Видите какая? Сколько всего в одной фамилии. Волосы у Любарского волнисто-кудрявые, черные, с блеском, сам он темнобровый, краснощекий, похож на гусара — видел я точь-в-точь такого гусара в картинной галерее, сидит, опирается руками на саблю — вылитый Любарский. Он ходит в школу в ладном военном кителе, в хромовых сапогах. Отец Любарского — полковник, командир дивизии НКВД. О нем говорят с почтительным уважением. Один раз он даже приходил в школу. Высокий, седой, в серо-голубой нарядной шинели в талию, в словно бы заиндевелой папахе с золотым галуном-перекрестьем, весь ловкий, благородный, военный, он стоял, на две головы выше нашей низенькой директорши. Она говорила с ним своим одномерным тихим голосом, и слышно было только: ту-ту-ту-ту… А рядом стоял Любарский — сын, ростом с отца, и все ребята, почтительно обходя, глазели завистливо и с любопытством, оглядывались, больше, конечно, на грозного полковника с перчатками в руке, с задранной головой — может, это от папахи, — даже наш желтоглазый военрук, исполненный молчаливого достоинства, прошел мимо, руки по швам, звякнул медалями — заговорила военная косточка. Я же трижды проследовал мимо полковника: разглядывал полосатые золотые погоны с васильковыми просветами и тремя звездами, так достойно, уверенно посвечивавшими в полутьме вестибюля, но еще больше, чем погоны, мне понравился ремень, с портупеей через плечо, с маленькой желтой щегольской кобурой пистолета под правой рукой. Мне бы такой пистолет! Такую кобуру! Помню назойливую мысль — она пришла тогда же, целиком завладела мной: «Если б мой отец, тоже был полковник! Как бы это было здорово!» Мысль показалась необычайно сладкой, полной всяческого счастья, и я тотчас очень легко представил себя сыном полковника, даже по-новому как-то прошелся по коридору. В курилке, где только и разговору было о полковнике и полковниках, я зажег папиросу как можно солиднее и зачем-то соврал, окутываясь дымом: «Подумаешь, у моего батьки на одну звездочку только меньше…» — «Подполковник?» — недоверчиво спросил кто-то. «Ну и хотя бы?» — «Вре-е-ет…» — было краткое резюме в несколько голосов. И я не стал настаивать — ведь в самом деле зачем-то врал. Промолчать было лучше. А разговор опять перешел на полковника. Если б я знал, как все потом будет… Наверное, зажал бы рот руками. Наверное, ушел бы из курилки. Да, впрочем, тут же я и забыл об этом вранье. Все мы тогда врали удивительно легко, чего только не выдумывали, кем только себя не представляли. Но сейчас, глядя на Любарского, я почему-то опять вспомнил это. А танцует он очень здорово. Эх, прямо — гусар! А сапоги! Рука лежит на талии девочки, широкие косы расплетенными концами гладят по этой руке. Как спокойно он обнимает ее, все что-то говорит ей с гусарской улыбкой… Гад. Я бы не посмел взять даже за руку. А танцевать?.. Ээх… До этого вечера презирал танцоров. Словно бы гордился, что не умею. Зачем? Что я — девка, что ли? Правда, из наших танцуют только Лис и Пермяк. А Лис-то! Лис-то! Рот открыт, глаза выпучены, переступает, как бегемот. Зато Официант кружится, усмехается, строчит скороговоркой, во фрак бы его одеть…
Я упорно глядел на нее. Скорее, просто упрямо. Чего другого — этого у меня в достатке. Решил ждать. Перестанет же она, наконец, танцевать, и тогда (может быть) подойду, встану рядом, что-нибудь скажу, спрошу… Ну вроде: «Понравился Вам вечер?» Или об оркестре чего-нибудь: «Правда, плохой оркестр, несут — кто в лес, кто по дрова? Добровольная пожарная дружина…» Оркестр в самом деле был никудышный, все время фальшивила в нем какая-то труба, сбивалась, путалась, а потом догоняла, спешно влезала в мелодию, и на нее сердито махал тощий железнодорожник с оспенным сыромятным лицом. Я не уверен, что подошел бы, что сказал бы то или это, я просто так думал, представлял, что подошел бы, и мне было как-то легче. Но мечтам моим не суждено было сбыться. Ее приглашали, и приглашали, и приглашали… Вот ведь какая! Будто других мало? Приглашали то Кузьмин, то Любарский, то сам Мосолов, круглый отличник, шахматист-перворазрядник, известность всей школы еще и потому, что отец его был железнодорожный генерал, начальник дороги, и Мосолов держался так, точно он сам, а не его папа ходил в черной шинели с широкими серебряными погонами генерал-директора. Вот важно, степенно подошел он к ней, вежливо наклонил расчерченную пробором светло-русую голову, вежливо, но не просяще, — вот как надо, учись! — и она полетела с нимало залу, ловко перебирая башмачками, взмахивая юбочкой и наклоняя голову на поворотах.
Танец следовал за танцем — ни разу она не стояла у колонны. Зато все время оставалась ее толстушка-подружка, пока наконец, беспомощно улыбнувшись, не отошла к стене, села, не глядя, и по красному младенческому лицу было понятно, что ей тяжело, больно было ей, и как знать, не первый ли раз испытала она эту боль, заглянула в будущее, еще полное светом всяких детских надежд, не омраченное ни горечью, ни страхом отвержения. Наверное, никогда она не была так несчастна, как сегодня. Под гром оркестра жизнь показала ей холодную изнанку, ошеломляющую и озадачивающую, пока еще не научилась терпеть, кусать ногти, уходить в себя, занимать себя чем-нибудь, пока не привыкла…
Все ли задумываются, как больно ранит слово в одиннадцать, как обидно пренебрежение — в двенадцать, как ясны, открыты всему и всем чувства — к тринадцати, как можно ненавидеть и любить, если тебе — четырнадцать лет. А если тебе — пятнадцать, ты уже можешь удержаться, не заплачешь — только сунешь руки в передник и даже будешь улыбаться через пятнистый румянец. Все это было понятно. Даже хотелось подойти к толстушке, что-то сказать, потрогать за плечо. Но мне было четырнадцать, и, даже понимая, не мог подойти, а если бы смог, как поняла бы она каторжно стриженного длинного подростка с выражением злой скуки на окаменело-презрительном лице. У меня у самого ведь ничего не складывалось, и чем дольше тянулся этот бесконечный вечер, тем беспомощнее и несчастнее становился я, словно бы не нужный никому, забытый всеми. Я оглох в своей тоске и робости, тупо стоял, даже плохо соображал, а звуки оркестра били по голове. С трудом, как спросонок, я подумал, что хорошо бы сейчас уйти, спуститься по лестнице, шагать домой темными переулками, мимо домов с закрытыми ставнями, где над крышами в фиолетовом небе уже светит семью огнями Большая Медведица и по-ночному шепчут себе свое тополя. Представилось, что я уже дома в своей комнате, раздеваюсь, ложусь спать и думаю: «Все это пройдет, надо только скорее заснуть, и завтра опять я проснусь счастливый и спокойный». Но я не уходил. Ноги мои не двигались. Я не хотел выйти даже в коридор, где слышно, дурачились, шумели, хохотали еще не задетые ЭТИМ одноклассники. Стоял у колонны и смотрел. Неподалеку, в углу, я увидел вдруг Мартынова, увидел и понял, что у него то же… Тартын напоминал брошенного котенка, который подошел к краю крыши и озадачился, перепугался: прыгать не прыгать? Каждый волосок его был дыбом, в глазах стыло отчаяние.
