Угарно-кокаиновый роман,

продлившийся от середины лета

До предвоенной тягостной зимы,

Типичный для тогдашнего поэта

И дочери профессорской семьи.

О этот демонизм, о вамп наивный,

Богемный, добросовестно-надрывный,

Метания от беса до креста,

Запекшиеся черные уста,

"Хочу грешить!", "Хочу уйти в монашки!",

"Хочу вина!", "Хочу на острова!"

О, как я изучил твои замашки,

Безбожный грим, заемные слова,

Разрывы и прощания без счета…

но было в этом истинное что-то

Твой первый страх, твой полудетский плач,

И зябнущее, тоненькое тело,

в котором трепетала и болела

Душа живая, как её ни прячь.

Ночные кабаки, где слух терзали

Безумцы с подведенными глазами;

Метельные видения, мосты,

все сомовщина, вся арлекинада,

все притяженье черной пустоты:

Мы к гибели летим, и так и надо,

все поделом! Мучительный набор:

Полозьев скрип, откинутая полость,

И звездный мрак, и в этом тоже пошлость

не музыка. Не гибель, а позор.

Вот плеоназм: упадок декаданса,

Торговля бредом, драмы в синема…

в конце концов я этому не сдамся,

И не умру. И не сойду с ума,

затем что гниль чужда моей природе

И я скучаю там, где гибель в моде.

Все, что носилось в воздухе ночном,

Февральском, стылом, каплющем, зеленом,

все разошлось с годами по салонам.

Играйте дальше. Я тут ни при чем.

Вот так, друг друга вдребезги измучив,

Мы разошлись шесть лет тому назад:

Елагин остров, между черных сучьев

Стоит февральский розовый закат,

но тьма клубится на востоке мглистом.

Мы расстаемся. Плоски все слова.

До этого ты месяц или два

Металась между мной и террористом,

Он ждет тебя сегодня в пол-седьмого,

Я каблуком утаптываю снег,

И все, что в нас покуда есть живого,

Сейчас умрет — теперь уже навек.

Дальнейшее не стоит описанья.

Война, развал, февральское восстанье

все двинулось лавиной стольких бед,

Что нам равна возможность всех исходов.

Вот участь богоизбранных народов:

Куда ни сунься — им спасенья нет.

Куда ни правь — направо ли, налево,

всех притяженье ямы одолело,

И я — похмельный гость в чумном пиру

на плечи крест безропотно беру.

Что о тебе я слышал? В общем, мало:

Сперва пила, любовников меняла,

С одним из них затеяла журнал,

У Белого в истерике валялась,

Из-за эсера Кошкина стрелялась…

Однажды ночью я тебя узнал:

Ты ехала с хлыстом в автомобиле.

Хлыст был раскормлен. Их тогда любили.

Теперь, когда, решившись наконец,

Дождавшись всех обещанных возмездий,

Я подаю прошенье об отъезде,

Ты предо мной: без грима, без колец,

В обличии стандартной комиссарши,

не сделавшем тебя, однако, старше,

С короткой стрижкой, с пламенем в глазах…

Кто мог предугадать такой зигзаг

Не я ли сам? Не нас ли всех манило

Предвестье бури, грозная волна?

Все жаждали пройти через горнило

И вот прошли. Я заплатил сполна.

Что ты творила в три последних года

не ведаю. Какие-то фронты…

затянутая в кожанку свобода,

Жена наркома — это тоже ты,

И этот порох, заменивший ладан,

И кожа, заменившая парчу

И этот путь был мною предугадан.

Я знал, что будет так. Но я молчу.

На той, тогдашней плесени и гнили

возрос кумач грохочущих торжеств,

Повадки новоявленных божеств,

Броневики, агитавтомобили,

Все узнаю, и всюду мне видна

Одна рука, истерика одна.

Подобный переход не мной замечен.

Мы оба щепки этого костра.

Но я обобран, выжат, искалечен,

Я понял все, а ты, моя сестра,

Со взором снисходительно-приветным

(От этого мне тоже не уйти),

Пропахшая степным вольготным ветром,

И порохом, и "Лориган-Коти"

Мне доказать пытаешься, что бегство

Погибельно, что время бросить детство

И дар отдать на просвещенье масс…

Мелькает "с нами", "наше" и "у нас".