— С таким командиром эскадрильи, чего доброго, под трибунал угодишь, — высказал свою тревогу Шинкаренко, и комиссар согласился:
— Да, придется докладывать члену Военного совета. Иного выхода не вижу.
Так и сделали. Тот в свою очередь передал соображения начальнику политуправления Красной Армии Л. З. Мехлису. А уж Лев Захарович знал, что делать. Когда Василий вернулся в полк, пригнав обещанные машины, и доложил Шинкаренко о своем назначении в инспекцию ВВС, да теперь не просто летчиком, а начальником инспекции, все поняли — работа Льва Захаровича.
Сколько таких захарычей будет еще увиваться вокруг Василия, сына Сталина, холуйничать, лебезить, выбивая себе чины, награды, высокие звания, и с какой легкостью вся эта придворная свора отвернется от него при первой же возможности. Да что отвернется — предаст!..
С приближением немцев к Москве жители города все спокойнее реагировали на их воздушные налеты: многие привыкли к голосу диктора, сообщавшего о тревоге, редко уже кто торопился в укрытия бомбоубежищ и в метрополитен. Но территориальная близость противника не тревожить не могла. Москвичи, жившие на западных и северо-западных окраинах города, днем и ночью все отчетливее улавливали раскаты артиллерийской стрельбы. Все теснее становилось на подмосковных аэродромах. С начала октября некоторые части боевую работу вели уже с осоавиахимовского аэродрома в Тушино, мало пригодного для эксплуатации боевой техники, и с Центрального — на Ходынском поле.
— Нам необходимы еще хотя бы два аэродрома на окраине Москвы, — обратился как-то к лётчикам-инспекторам генерал А. А. Никитин, оставшийся во главе небольшой группы Управления ВВС: весь штаб уже эвакуировался в Куйбышев.
И Борис Смирнов, герой Испании, высказал тогда смелое предложение использовать как взлетно-посадочные полосы наиболее широкие московские магистрали.
Генерал Никитин сомневался в возможности реализовать такую идею, но согласился рассмотреть точный расчет предлагаемого варианта.
— Весь следующий день, — вспоминал Борис Александрович, — я путешествовал по Москве в поисках уличных аэродромов. Ширина и длина некоторых улиц Садового кольца вполне соответствовали, на мой взгляд, требованиям, предъявляемым к такого рода сооружениям. В районе Земляного вала я вышел из машины в центре магистрали и мысленно приступил к своему полету. Со стороны Курского вокзала начал взлет. Прикинул, где бы самолет мог оторваться от асфальта, где бы набирал высоту. Заход на посадку предположительно мог быть через Комсомольскую площадь. Ну а приземление и заруливание на стоянки — «вдоль по Питерской»…
Еще одна взлетная полоса предполагалась в те дни в первопрестольной — прямо с Красной площади. Правда, не для боевой работы, а для вывоза из Москвы Иосифа Сталина. Верховный, как рассказывал генерал Сбытое, ответил на такое предложение решительным отказом:
— Пусть Жигарев и улетает в любую сторону! — сказал Сталин. — Я останусь здесь до последнего…
Слава Богу, площади и улицы столицы под аэродромы использовать не пришлось.
Вскоре был составлен и план сооружения оборонительных рубежей. Кроме радиальных полос укреплений предусматривались опорные пункты вдоль всех сквозных улиц с размещением огневых средств в полуподвалах, цокольных этажах, на балконах и чердаках зданий.
По свидетельству маршала А. М. Василевского, Ставка в те дни стратегическими резервами, способными прикрыть столицу, не располагала. Все было израсходовано еще раньше — на усиление войск Западного, Брянского и Резервного фронтов. Обстановку на московском направлении в значительной степени осложнило и неправильное построение обороны, произведенное
Ставкой и Генеральным штабом. Бывший командующий Западным фронтом маршал И. С. Конев основную причину поражения войск фронта видел в превосходстве сил и средств противника. Наши войска вынуждены были растягивать свой фронт, не имея глубины обороны, резервов. Передний край в полосе Резервного фронта, занимаемый 43-й армией, оказался очень слабым. В оперативной глубине обороны на гжатском рубеже войск вообще не было.
Словом, на подступах к столице сплошной стратегический фронт обороны перестал существовать.
В эти дни один из командиров дальнебомбардировочных дивизий генерал А. Е. Голованов был вызван в Ставку. «Я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно. На столе стояла нетронутая, остывшая еда, — вспоминал Евгений Александрович. — Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошёл, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.
— У нас большая беда, большое горе, — услышал я наконец тихий, но четкий голос Сталина. — Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.
После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин также тихо сказал:
— Что будем делать? Что будем делать?
Видимо, происшедшее ошеломило его.
Потом он поднял голову, посмотрел на меня. Никогда — ни прежде, ни после этого — мне не приходилось видеть человеческого лица с выражением такой душевной муки. Мы встречались с ним и разговаривали не более двух дней тому назад, но за эти два дня он сильно осунулся.
Ответить что-либо, дать какой-то совет я, естественно, не мог, и Сталин, конечно, понимал это. Что мог сказать и что мог посоветовать в то время и в таких делах командир авиационной дивизии?..
Вошел помощник, доложил, что прибыл Борис Михайлович Шапошников. Сталин встал, сказал, чтобы он входил. На лице его не осталось и следа от только что переживаемых чувств. Начались доклады.
Получив задание, я вскоре уехал.
…Прошло несколько дней. На аэродромы нашей дивизии начали садиться и в одиночку и группами самолеты других дивизий. Это были машины, уходившие из-под вражеских ударов с фронтовых аэродромов. Скоро набралось три полка: пикировщики, штурмовики, бомбардировщики ТБ-3, и я получил распоряжение включать их «пока что» в состав нашей дивизии. Всего вместе с нашими боевыми машинами у нас оказалось более четырехсот самолетов. Большая часть из них была неисправна, а между тем к полетам по глубоким тылам противника прибавились боевые задачи по взаимодействию с наземными войсками. Штаб дивизии, по сути дела, стал работать круглые сутки: днем поднимались в воздух и шли выполнять боевые задания пикировщики, штурмовики и бомбардировщики, ночью — снова бомбардировщики. Задачи нам ставили то непосредственно Ставка, то командование ВВС. Нередко эти задачи противоречили одна другой. Я решил доложить генералу Угарову и просить его внести ясность — чьи указания мне выполнять?
Вскоре меня снова вызвали в Ставку. Там ставились задачи фронтовой авиации. Нужно было прикрыть выгрузку стрелковой дивизии на одной из фронтовых станций.
— Вы можете это выполнить? — обратился Сталин к Жигареву.
— Могу, товарищ Сталин, — ответил Жигарев.
— А хватит ли у вас на все истребителей? — последовал опять вопрос.
— Хватит, товарищ Сталин.
— Ну, хорошо. Мы об этом сообщим фронту, — сказал Сталин.
Получив задание для своей дивизии, я попросил Жигарева принять меня для уточнения постановки боевых задач для дивизии в дальнейшем.
— Хорошо, поедемте со мной. Действительно, мне на вас жаловались: вы не всегда выполняете поставленные нашим штабом задачи…
По приезде в штаб ВВС Жигарев вызвал оперативных работников и дал указание, чтобы перед тем, как ставить те или иные задачи моей дивизии, уточнять, есть ли задания от Ставки.
— Задания Ставки выполнять немедленно, без предварительных докладов штабу ВВС, — заметил командующий.
Вопрос, тревоживший меня, был решен».
А что же происходило в те дни в столице? В своей тетради 11 октября дивизионный комиссар К. Ф. Телегин записал: «В Москве по-прежнему царило спокойствие, сосредоточенность во всех звеньях государственного и местного управления, на производстве, среди населения. Ни нервозности, ни сутолоки».