Это было именно то, что нужно.

Не было вечера, чтобы в квартире Викентия не собирались ленинградские музыканты, художники и прочая публика. Какие-то грязные типы снимали в прихожей ватники и потом, в ходе застольной беседы, когда они начинали рассуждать об известном Толику по школьной программе Достоевском, совершенно неизвестном Набокове и еще каком-то деятеле с труднопроизносимой и казавшейся Бояну неприличной фамилией Керуак, оказывалось, что мужики в мазутных ватниках — гениальные писатели, которые пишут «запрещенные» книги, и, кроме писательской деятельности, осуществляемой почему-то в котельных и сторожках, основным их занятием является запутывание следов и бегство от постоянной слежки агентов КГБ.

Помимо этих странных личностей к Викентию захаживали и иностранцы, при которых Толик напрягался изо всех сил, стараясь не таращить восхищенные глаза на их новенькие джинсы и белоснежные кроссовки.

— Какой стильный юноша, — говорили писатели, поглядывая на Бояна. — Это что, гребенщиковский воспитанник?

— Нет, — отвечал Викентий. — Это мой новый друг… Из Вологды.

— Ну прямо в чистом виде «новый романтик».

— Кто-кто? — спрашивал Боян.

— "Новые романтики", Толик, — пояснял Викентий, — это такое течение на Западе. В музыке и вообще… Ты просто похож… Там люди специальный грим делают, волосы красят, а у тебя все натуральное. Тебе бы рок-звездой быть… Ты на гитаре не играешь?

— Нет.

— Вот с Алжиром тебя познакомим, будете вместе ходить. Он тоже модник…

— С кем? — изумленно спрашивал Толик, представляя себе здоровенного чернокожего, с которым ему сулят куда-то «вместе ходить».

— С Алжиром. Он как раз завтра зайдет.

Таинственный Алжир, который явился следующим вечером, оказался тощим парнишкой, ровесником Толика. Знакомство с Костей, носящим такую странную кличку, парадоксальную и прекрасную в своей пустоте, ибо она ни малейшим образом не отражала личность ее обладателя — бледного, светловолосого одесского мальчишки, — оказалось для Бояна, как стали говорить несколько лет спустя, судьбоносным.

Если Толик просто хотел стать богатым и знаменитым, то Костю Алжира буквально разрывало на части от этого желания, и он кипел, бурлил бешеной энергией, направляя ее в любые русла, пригодные для достижения цели.

Несмотря на свою молодость, Алжир был вхож в дома местных и, как выяснилось чуть позже, столичных знаменитостей, находился в приятельских отношениях с художниками, кинорежиссерами и писателями — не теми, что приходили в гости к Викентию, а «официальными», портреты которых мелькали на обложках цветных журналов и появлялись на телеэкране. При этом он мог запросто позвонить Гребенщикову, здоровался за руку с Курехиным, увидев на улице Цоя, орал во все горло: «Витька!!! Привет!!!» И никто из титанов ленинградского андеграунда не считал это назойливой фамильярностью. Алжира все знали и, кажется, любили.

Чем он конкретно занимался, Толик сразу не понял, как, впрочем, не понял и впоследствии. Алжир пытался объять необъятное и выжать хоть немного денег из всего, что находилось вокруг. Точно так же любого человека, встречавшегося ему на пути, он старался использовать для роста собственной популярности.

При этом Костя показался Толику добрым и обаятельным малым, а сам Алжир после первой же встречи схватил Бояна и уволок к себе, как он сказал, «в мастерскую».

Чуть позже, когда Алжир укатил в Москву, оставив Толика в этой самой «мастерской», где он и прожил следующие два с половиной года, Боян понял, что Алжир, несмотря на собственную, стремительно нарастающую известность, несмотря на обширный круг именитых друзей и знакомых, был все еще «пацаном», провинциальным мальчишкой, таким же, как и Толик.

В лице Бояна Алжир получил того самого «ученика», каким должен обладать любой известный художник. Художник с большой буквы, не обязательно живописец, график или скульптор. Алжир именовал себя Художником, не обладая никаким талантом, не имея ни малейшего отношения к искусству. Он был Художником, как сам говорил, «по жизни». Хотя именно в те дни, когда он познакомился с Бояном, Алжир хвастался, что «разрабатывает тему» авангардной живописи.

Мастерская — комнатка в расселенной коммуналке на последнем этаже предназначенного к сносу дома, без горячей воды, но с не отключенным еще электричеством — была завалена холстами с образцами этой самой «живописи».

Толик удивленно разглядывал полотна, где были изображены человеческие фигуры, здания и животные, словно нарисованные пятилетним ребенком. Разница между детсадовской живописью и тем, что Алжир называл «авангардом», была лишь в размере полотен. Те «картины», что лежали в мастерской Алжира, имели поистине гигантские габариты.

— Впечатляет? — спрашивал Алжир нового ученика.

— Да, в общем…

— Нравится?

— Ну, вроде ничего… Нормально.

— "Нормально"! Сказал тоже… Это круто! Ты пока не въезжаешь еще. Потом врубишься. Самая крутая вещь сейчас — живопись.

— А что здесь такого крутого?

— Знаешь, как иностранцы покупают? Только подноси!

— Да ты чо?

— Сам ты — «чо». Я тебе говорю — врубиться нужно. Поживи, посмотри работы… А я уезжаю. Следи тут за порядком. Посторонних не пускай.

— А кто у тебя посторонний, кто нет?

— Разберешься.

Алжир запихивал вещи в спортивную сумку — мыло, зубную щетку, носки, рубашки.

— А ты куда едешь-то?

— На съемки.

— Куда?!

— Ну, елы-палы, на съемки, говорю тебе… Ты остаешься за хозяина. Я с тобой свяжусь. Буду прилетать сюда…

— Прилетать?

— Ну да. Все оплачивает фирма. Мы будем в Москве, потом в Ялте. Так что живи пока. Набирайся ума. Да, тут может Петрович прийти.

— Кто?

— Петрович. Он сам тебе все объяснит. Пока!

Алжир хлопнул Толика по плечу, выскочил на лестницу и, громко стуча по ступенькам каблуками «скороходовских» ботинок, побежал вниз.

— Эй! — услышал Боян его голос снизу. — Вот что еще. Придет Леков, не пускай его. Он беспредельщик.

Дверь парадного хлопнула. Толик вернулся в комнату Алжира в полном недоумении. У него не было ни копейки денег, едой в мастерской даже не пахло. Боян уже успел заглянуть в холодильник — тот был абсолютно пуст.