— Да, — покачал головой Матвеев, не зная, что сказать.

— "Да", «да», заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. — Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. — Дурачок. Не понимаешь… Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал.

Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением.

— Так достал, — продолжала Ольга, — так достал… Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала — все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал — я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил… он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался — во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела!

Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой.

Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, — он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь.

— Грязный, вонючий, липкий, потел вечно… Спать с ним — знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая — не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же — мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой… принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое… такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало.

— В смысле? — не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.

«Жалко я не журналист, — подумал он. — Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена».

— …Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать — за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить…

— Зубами поскрипел, — повторил Матвеев.

— Ха! Да он ими всю жизнь скрежетал! Не человек, а какой-то Железный Дровосек! Глисты, думаю, у него были. Это ему очень пошло бы. Как раз для завершения образа. Он же руки не мыл. Придет в жопень пьяный, жрет всякую гадость. Когда денег совсем не было, бычки на лестнице докуривал за соседями.

— Хм, а так и не скажешь, — покачал головой Матвеев.

— Конечно, не скажешь! Вы же его видели на сцене, причесанного-умытого. Он себя-то, любимого, подавал всегда как надо. Может быть, даже чересчур.

— Это было, согласен, — кивнул Матвеев. — Понтов у Василька было хоть отбавляй.

— Бабы, конечно, с ума сходили. Что только он с ними делал, импотент обдолбанный?

— Да им, я думаю, и не надо было ничего, — заметил Митя. — Только бы потрогать.

— Ага. Фанатки, безмозглые тварюшки. От них я тоже натерпелась.

— Серьезно?

— А то! Один раз вообще — на улице набросились, лицо расцарапали когтями своими нечищеными. Хорошо еще, я потом подумала, хорошо, что так легко обошлось. Дома неделю посидела, и все. А могли ведь и кислотой плеснуть. Сволочи.

Она помолчала, опять налила себе водки.

— Устала я. Но теперь — все. Теперь — свобода. Да, Митя?

Матвеев пожал плечами, не зная, что ответить. По всему, он давно уже должен был перейти к делу, к разговору о контрактах, о наследовании авторских прав — у Василька были живы родители, которые и являлись прямыми наследниками всего имущества погибшего сына, а имущество Василька заключалось только в нескольких бобинах с его голосом и гитарой, бобинах, которые, впрочем, стоили, попади они в умелые руки, много больше, чем всякие дачи-машины-квартиры. Вот об этом и нужно было говорить Мите, но перебивать злобную исповедь вдовы он не мог и не хотел.

— Теперь — свобода, — повторила Оля и вдруг сразу, как будто сработала какая-то таинственная автоматика, зарыдала.

Она плакала громко, не стесняясь и не сдерживаясь, плечи ее дергались, кисти рук колотились об стол, Ольга не вытирала слез, льющихся из глаз и не стекающих, а просто несущихся вниз по впалым щекам.

— Оля! Ну успокойся, — забубнил Матвеев. Он не знал, как нужно правильно вести себя с женщинами в подобных ситуациях. Единственное, что крутилось в его голове, — это традиционные кинематографические пощечины, якобы останавливающие истерику, во что Митя на самом деле не верил. Красиво, конечно, кинематографично, но как это — бить такую женщину? За что? По какому, собственно, праву? Нет уж, он попробует как-нибудь по-другому.

— Ну, Оль… Оль… Кончай… Остынь… Слезами горю…

— За что мне это все, за что, Господи, за что? Почему вот так бездарно вся жизнь — как в унитаз спущена? За что мне это, за что, за что?

— Оля…

Матвеев встал и переместился к Стадниковой поближе, неловко обнял ее за плечи.

— Олечка, успокойся… Я с тобой… Мы все с тобой… Мы тебе поможем…

Ольга вдруг выбросила руки вверх и схватила Матвеева за шею, притягивая к себе. Митя наклонился, еще не понимая, что хочет от него Стадникова, и тут же почувствовал Олины губы на своем лице.

Она целовала Матвеева быстро, поворачивая свою голову, словно хотела одновременно попасть и в щеки, и в глаза, и в губы, в подбородок, в нос. Несколько раз пройдясь стремительными, горячими и волнующими поцелуями — такими волнующими, каких Митя давно уже ни от кого не получал, — она приникла наконец к его рту и принялась втягивать его в себя, еще крепче сжимая Митину шею, прижимая все тело Матвеева к своему, не давая ему отпрянуть, увернуться, не давая сказать ни слова.