У брата — командир 1-го Кавказского полка, полковник Хоменко, и Ваня Храмов. Вот этой группой мы и наняли мажару «на быках», чтобы добраться до Кубани, протекающей у станицы Старокорсунекой.
Рязанские казаки мне совершенно не нравятся. Они на нас смотрят как на чужих людей. Они хотят на нас заработать. Они не злы и не любопытны даже в том, что вот их родная Кубанская армия попала в плен. Нет, они заинтересованы только в заработке.
«На быках до Кубани далеко, придется там заночевать», — говорят они. Я удивился, что эта станица до сих пор работает на быках, тогда, как мне казалось, все Кубанское Войско работает на лошадях. Но оказалось, что горные станицы почти все работают на быках, так как станицы бедны землей и подножного корма мало. «Лучше, выгоднее работать на быках», — говорят они нам.
Мой расчетливый помощник по хозяйственной части, войсковой старшина Баранов не хочет платить деньгами.
— Хочешь — за доставку я даю тебе английскую шинель? — предлагает он казаку, подрядившемуся везти нас.
Казак-возница соглашается, но предварительно тщательно осматривает ее — «не просвечивает ли она»? У Баранова их две. И ему ее не жаль, а 200—300 рублей — это деньги. Но я вижу, что у него есть и деньги. А у его командира полка, бывшего только на фронте и в передовых линиях, нет ни денег, ни бурки, ни единственной английской хотя бы шинели. В тылу и на фронте — разные люди.
Наш возница оказался очень разговорчивым. И как будто с придурью. Брат и Лука Баранов немилосердно острят над ним, чем веселят нас, но он на это совершенно не обижается, считая, что такой разговор нормальный, и даже польщен тем, что вот полковники так дружески говорят с ним.
— Ну а теперь держитесь! — вдруг выкрикнул он и по гладкой дороге переводит свою очень сноровистую молодую пару быков в аллюр «намет».
Поистине — надо быть виртуозом, чтобы без вожжей скакать и управлять быками, запряженными в мажару. Мы даже испугались, как бы быки не свернули с дороги, как бы не опрокинулась мажара, и мы просим его остановиться «в его лихости». Да, этот казак-возница был «с придурью», как о них говорят в станицах.
К полуденному времени мы прибыли к Кубани. На большой мажаре с драбинами, на сене и полости, так мягко и приятно было ехать, да егце в обществе веселых, остроумных, долгих и испытанных друзей, что на время и забыто — «кто мы»?.. Но переправа через Кубань на барже-пароме напомнила нам, «кто мы», так как здесь появилась ненавистная нам власть.
В станице Старокорсунской
Переправа через Кубань продолжалась долго. Я впервые в этом районе. Родная Кубань здесь гораздо шире, чем у нашей Кавказской станицы.
Большими группами, безо всякого порядка, мы входим в первую станицу черноморских казаков. Она резко отличается от Рязанской. Она вся в деревьях. Все улицы в акациях. Во дворах — фруктовые сады и хорошие постройки. Станица очень старая и богатая. Название ее, «Корсунская», дышит далекой казачьей стариной Киевской Руси. Теперь праправнуки тех казаков — на Кубани.
Мы поместились в доме не совсем богатого казака, по соседству с церковной площадью. Хозяюшка, лет пятидесяти, уж и не знает — чем же нас еще угостить! Готовит что-то, накрывает стол, а сама нет-нет да и всплакнет. Хозяин-казак, этих же лет, печально настроенный, чтобы не видеть слез жены, уходит в глубь двора и начинает топором тесать колья. Их сын, казак лет двадцати пяти, не сидит на месте, больше гуляет по двору или, облокотившись на забор, грустно смотрит вдоль улицы, что идет к станичному правлению.
— Да чивой-то Вы такая грустная, тетенька? — кто-то спрашивает ее.
— А-а-а, деточки, — вздохнула она и горько заплакала.
Оказывается — сын их сотник. Он остался в станице и не пошел в
поход. Вначале его не трогали, а теперь завтра велели ему явиться в Екатеринодар. Красные производят большие насилия в станице, и они боятся за сына.
Я знаю, что мои старые соратники-корниловцы: Мартыненко, два брата Кононенко, Костик и Семен Дзюба266 — все казаки этой станицы. Наши хозяева хорошо их знают и удивились — как это вернулся назад есаул Костик Дзюба? «Его здесь давно ищут красные за старые грехи», — поясняют они.
Вечером мы вышли на просторную станичную площадь. Там масса казаков. Настроение веселое. Там дивно поет черноморские песни Войсковой певческий хор, находившийся среди нас. Правда, он не был полон, но кто из казаков не поет родные песни? Присоединились офицеры, и хор взывал, плакал и алкал своими дивными мелодиями. Им управлял вахмистр-регент постоянного состава, оставшийся с армией.
Среди казаков пронеслись слухи, что под Екатеринодаром стоит Кубанская казачья бригада «зеленого сотника Пелюка», который якобы заявил красным, что если они кого-да-нибудь тронут на Кубани — «то вин усых рознэсэ»!
Я этому хотя и не особенно верил, но слушать было приятно. А казаки и молодые офицеры были просто в восторге от этих слов Пелюка. И дай им возможность — готовы были сотника Пелюка возвести в Войсковые Атаманы.
Долго не расходились казаки со станичной площади в тот теплый апрельский вечер у реки Кубани, который оказался «последним» вечером нашего вольного передвижения.
Переночевали спокойно и 28 апреля, после вкусного завтрака нашей сердечной хозяюшки, мы вновь высыпаем на станичную площадь, чтобы следовать в Екатеринодар.
Наш матрос-начальник, близко познакомившийся с нами, с казачьими станицами и их гостеприимным населением, оказался неплохим человеком. Мы его совершенно уже не боялись и не слушались. Как-то зашел к нему узнать распорядок движения и увидел у него на столе корзину яиц и масла. А в этой станице увидел и чувал белой муки. На мой вопрос: «Что это?» — он, простяга, искренне, чисто по-солдатски, рассказал, что в Екатеринодаре у него жена. Там все дорого. Так он пока что «по дешевке» собирает по пути.
— Сегодня вечером мы будем в Екатеринодаре. На подводах разрешается ехать только до города, а там — приказано войти пешком и в порядке, — говорит он мне совершенно запросто.
И смотришь на него, слушаешь его, этого матроса, «красу и гордость революции», и невольно думаешь — откуда взялась вся злость и насилие у людей, подобных вот этому матросу, оказавшемуся самым обыкновенным русским мужичонком из пригорода. И тяжко становится на душе от сознания, что в те месяцы революции не нашлось крупной личности на Руси, чтобы все это остановить. Нашелся генерал Корнилов, но — как жаль, что он не довел дело до положительного конца в 1917 году.
На площади очень много местного населения. Оно щедро угощает казаков всем возможным. Оно сочувственно смотрит на нас, смотрит с любовью, с огорчением и болезнью за нас.
Я вгоку есаула Костика Дзюбу, стоявшего с другими корниловцами-офицерами, и подхожу к ним. С Костей стоит его жена, совершенно
простая казачка, которая нет-нет да и смахнет слезу с глаз уголком своего передничка.
Дзюба бледен, растерян. А не храбрец ли он был в боях! Жена сообщила ему многое, как его искали красные, как обыскивали все во дворе. Она боится, что его вот-вот арестуют, почему и не отходит от него ни на шаг.
Бедная женщина, Дзюба так неумело ее успокаивает! Ласка к жене при посторонних так ведь не свойственна среди казаков!
Ободряю я ее, нахожу некоторые слова утешения и надежды, но вижу, что, перенеся все, она совершенно не верит красным, и по ее уже каменному ото всех переживаний лицу катятся холодные слезы.
Дзюбу не арестовали. Никого пока не тронули. И большим обозом на мажарах, исключительно на лошадях, мы выехали в Екатеринодар, в свою кубанскую столицу.
На удивление, со многими казаками выехали и их жены. Получилось какое-то движение казаков, словно отправляющихся на праздник. Вольнолюбивое черноморское казачество, в особенности их жены, — они никак не хотели слушаться матроса, чтобы ехать по дороге одной сплошной колонной. Почему-то многие хотели попасть в город как можно скорее. Матрос скакал за мажарами, ругался, останавливал их, вводил в общую колонну и скакал за следущими. За ним неслись вслед скабрезные шутки казаков, от которых не отставали и их жены, несся вслед свист, тюканье. Ищи виновника в этой многотысячной казачьей массе! Всем было очень весело. Но в этот же вечер нам было очень грустно, даже страшно.
