Сказав это, словно изрыгнув непререкаемую истину, он тяжело опустился на свой стул и, достав из кармана носовой платок, вытер пот на лбу-
Подобное заявление генерала, любимого всеми, храбрейшего, умного и очень доброго человека в жизни, громом поразило нас.
Все сразу загомонили. Всем сразу стало как-то не по себе. Мне показалось, что вопрос «о мире с красными» был уже предрешен в кулуарах старшими генералами, вот почему «последнее слово» было предоставлено самому авторитетному генералу Шифнер-Маркевичу.
Гомон протеста был настолько силен, что Атаман Букретов просил «остановиться» и обратился к своему начальнику штаба армии, полковнику Дрейлингу — повторить сущность переговоров с красными, его личное впечатление и что делать дальше.
Дрейлинг встал. Скорбным голосом, со скорбным лицом, он заявил:
— Цель переговоров — выиграть время, пока придут транспорты из Крыма. На все это потребуется два-три дня, не больше. Красные, конечно, остались теми же... Верить им нельзя. (Он, полковник Дрейлинг, в переговорах исполняет только техническую роль.) Я сам красным не верю. Их условия для меня неподходящи. Я ни за что не останусь здесь и уеду персонально в Грузию или в Крым, — закончил он.
Эти слова, видимо, немого смутили Атамана Букретова. Но Дрейлинг подчеркнул, что армия воевать уже неспособна и надо искать какой-то выход. Как бы в ответ на эти слова, Букретов встал, принял гордую позу и с пафосом заявил:
— Если придется сдаваться всем, то я, как Войсковой Атаман и командующий армией, для блага Кубанского Войска, — я на автомобиле выеду впереди всех войск и первым же сдамся своим бывшим врагам.
Это очень многих удивило, как и показалось искусственным пафосом. Вновь загомонили кругом. А генерал Сидоренко резко спрашивает Букретова, не вставая со стула:
— Каково же решение Войскового совета?..
Вместо атамана отвечает Шифнер-Маркевич, теперь вставший. Он подчеркивает:
— Война окончена! Губить людей нельзя. Казаки народ простой. Они земледельцы, то есть те же крестьяне, и к ним красная власть особых репрессий не предпримет223. К тому же, как простым людям, пафос Белой Идеи им мало понятен. Офицеры же могут уезжать самостоятельно. На пароходе «Бештау» место им найдется. Время не терпит. И если мы сегодня же не дадим положительного ответа, красные перейдут в наступление. Прольется ненужная кровь, а результаты будут все те же, даже худшие. Мое мнение окончательное и категорическое — СДАВАТЬСЯ.
Сказал и сел. Наступила жуткая тишина. Встал Атаман Букретов и вдруг заявил:
— Ну, господа, делать нечего. Мы сдаемся. И ваша обязанность теперь — ехать по своим частям, объявить это и уговорить казаков сдаваться.
Это были буквальные его слова. И он закончил:
— Считаю заседание Войскового совета закрытым.
И, не ожидая нашего ухода, он спешно прошел мимо нас в свою спальню-кабинет на втором этаже.
Протокола не писалось. Все закончилось под вечер, думаю, часам к четырем пополудни. Все шумно стали выходить из помещения, громко говоря и как бы не зная, что же дальше делать?
Расстроенный, я не хочу ехать домой и «ведать» своему 1-му Лабин-скому полку столь жуткую новость. Поднимаюсь наверх и иду лично к Атаману Букретову. Он удивленно принимает меня и спрашивает:
— Что же Вы ехце хотите, полковник?.. Совет ведь решил сдаваться.
— Будут ли места для господ офицеров на «Бештау», кто не хочет сдаваться? — спрашиваю.
Я решаю спасти хоть офицеров. Видимо, чтобы избавиться от меня, он просит прибыть завтра, так как «сегодня некогда» и у него масса дел.
Мне не верится, что может быть «сдача армии». Это слишком чудовищно. Я не верю, что может быть «именно так». Я хочу убедиться лично, почему тут же, из Адлера, звоню на фронт генералу Морозову, коему со 2-й дивизией был временно подчинен, после сдачи Сочи 15 апреля. К телефону подошел Морозов. Я назвал себя.
— Да, теперь я Вас помню. Что Вы хотите, полковник? — спрашивает он.
Как самого активного участника переговоров с красными, я спросил его:
— Так ли это? И что же делать нам, офицерам?
— Оставаться со своими казаками до конца. И никуда не уезжать от своих частей. Иначе из-за своих офицеров пострадают Ваши же казаки, так как отъезд офицеров будет учтен красными как нарушение условий мира, — был его категорический ответ.
На военном совете, ввиду его сумбурности и «предназначенного решения», как мы поняли, Атамана Букретова и генерала Шифнер-Мар-кевича, вопрос о полковых штандартах и знаменах и знаменах пластунских батальонов не поднимался: «Что с ними делать?» Здесь же, в разговоре по телефону с Морозовым, когда вопрос о капитуляции армии подтвержден был им категорически, мысли бегут быстро. Вспомнил о знаменах.
— Как быть со знаменами, Ваше превосходительство? — рублю ему.
— Знамена должны остаться при частях! Вот и все, что я должен Вам ответить, полковник, — закончил он.
«Что делать?.. Что делать?! — кружит голову мысль. — Как же ехать в полк и сообщить ему всю эту жуткую действительность?!. Как ее сказать?.. Как ее преподнести своему храброму 1-му Лабинекому полку?.. Но ехать надо и сказать надо — так ведь приказано».
Телефонограммой передаю полковнику Ткаченко: «Построить полк в резервную колонну со всеми офицерами, прибуду через 45 минут». До полка около 6 верст.
Адлер уже опустел от офицеров, бывших на совете. Все разъехались по своим частям. Я все еще боюсь «оторваться» от центра армии, где все так неожиданно и ркасно предрешено. Но надо ехать. Сажусь в свой экипажи к и выезжаю. Главная дорога из города идет прямо на восток. С этими тяжелыми мыслями я сижу словно полупьяный, глубоко вдавившись в кузов.
— Господин полковник!.. Генерал Шифнер-Маркевич! — вдруг выводит меня из полузабытья казак-кучер.
Я быстро высовываюсь головой в сторону и вижу генерала на велосипеде, едущего мне навстречу. На ходу, соскочив с экипажа, преградил ему дорогу. Вид его был необычный. Он в той же серой черкеске, в которой был на военном совете; полы ее подвернуты за пояс; он весь в пыли, в поту, в пенсне.
— A-а!.. Елисеев? — говорит он, остановившись, но не слезая с сиденья.
— Откуда Вы в таком виде, Ваше превосходительство? — задаю вопрос пылко.
—■ Фу-т-ты!.. Только что уговаривал Линейную бригаду сдаваться!.. Не хотят казаки, боятся! Но, кажется, уговорил, — говорит он быстро и заикаясь.
— Неужели все это правда, Ваше превосходительство?.. Неужели нам надо сдаваться?.. Неужели нет выхода?.. И мы уже не можем сопротивляться? — с бесконечной грустью и в полной своей беспомощности, спрашиваю его.
— И... и д-думать нельзя! Конец! Мы побеждены!.. Крым ловушка. Им оттуда не уйти. Мы гораздо в лучшем положении, чем они. Да они им и не предъявят мира!.. А просто — раздавят их. И они не уйдут. Для пароходов — угля нет, — выпалил он мне быстро, чуть заикаясь, и при этом, сняв папаху, стал вытирать пот, обильно выступивший у него по всей голове от велосипедной езды.
Возможное и скорое падение Крыма и уничтожение там армии подействовало на меня потрясающе. Хватаясь «за соломинку», спрашиваю:
— Но как же быть офицерам? В особенности старшим?
— Вам оставаться с казаками и никуда не уходить, — в тон генералу Морозову, словно уговорились заранее, отвечает он.
Мое сердце померкло от этих слов.
— А Вы, Ваше превосходительство, останетесь? — хватаюсь за следующую «соломинку», чтобы уж ежели погибать, так погибать вместе.
— Душа моя здесь, с казаками, но разум говорит — надо уезжать!.. — улыбается он через пенсне и добавляет: — Я знаю, что меня красные не помилуют и повесят из-за генерала Шкуро. Я уеду один, — закончил он.
Мы расстались. Больше я его не видел. Он умер в Галлиполи в 1921 году.
Жуткие минуты в полку
Громадный четырехугольник резервной колонны 1-го Лабинского полка в 1500 казаков служил тем «заколдованным кругом», куда нас завели вожди и перед которым я должен был дать полный отчет.
