— Ну нет!.. Старшинство тут ни при чем. 1-й Лабинский полк единственный, достойный этой чести. И Вы не беспокойтесь о старшинстве. Этого я хочу! — уже серьезным тоном заканчивает он. — А Хоранов, Вы же его хорошо знаете, — добавляет он, не уточняя ничего и не ставя точку над «i».
28 февраля, утром, сотня почетного караула 1-го Аабинского полка, все в той же своей серой боевой форме одежды, то есть в серых истрепанных черкесках, при полковом знамени и хоре трубачей, выстроилась на маленькой станции Милованово, что при станице Казанской. На правом фланге генерал Науменко с начальником штаба корпуса, полковник Хоранов и старшие офицеры.
Ждать пришлось недолго. Скоро со стороны Екатеринодара подошел паровоз с одним небольшим пассажирским вагоном и мягко остановился у вокзала. В дверях вагона немедленно же показался генерал Улагай и мягко, упруго соскочил с порожек. Все это у него вышло так мягко, красиво, благородно, словно приехал не командующий армией, а простой молодецкий казачий офицер, в гости, на дачу, которого все с нетерпением ждут на вокзальчике глухой провинции. И он, чтобы не терять времени, быстро соскочил, чуть ли не на ходу, с поезда, чтобы обнять своих, так ему близких и дорогих друзей.
Он был в темно-серой дачковой черкеске, при черном бешмете и черного каракуля небольшой папахе. И — никаких украшений и знаков отличия на скромной черкеске. Ему тогда было, думаю, около 40 лет от роду. Чисто выбритый, брюнет, типичный горец, кубанский черкес благородной семьи — уздень.
Весной 1919 года на Маныче он был нашим командиром 2-го Кубанского конного корпуса. И в боях он был одет так же, как и сейчас — стильно, по-черкесски. Но на Маныче, когда красная конница перешла длинную греблю у села Кистинского и уничтожила на нашей стороне заставу 1-го Черноморского полка полковника Н.И. Малышенко121, он вызвал на курган командира сотни, от которой была застава, ротмистра и, в присутствии нас, командиров полков и начальника дивизии генерала Ба-биева, очень коротко, спокойно, на очень чистом русском языке и «кавалерийским цуком» пристыдил очень приятного и отчетливого кавалериста, молодого ротмистра, не задевая его личного достоинства. Мне тогда эта манера генерала Улагая очень понравилась.
Теперь я встречаю Улагая в иной обстановке и при иных воинских обстоятельствах. И когда он ступил на землю, скомандовал:
— Шашки вон, слушай, на кра-УЛ! — и, взяв свою «под-высь», подошел к нему с рапортом.
Выслушав рапорт и пожав руку, Улагай жмет руку всем офицерам. Потом идет к строю Лабинцев. Строй — ровный, двухшереножный, обыденно серый. Но то, что это стояли Лабинцы, говорило генералу о многом. С ними, со 2-й Кубанской казачьей дивизией, начиная с июля 1918 года, он прошел вдоль и поперек всю Ставропольскую губернию с победными боями! Потом — движение с ними на Царицын и на Камышин в 1919 году. Везде был успех, победа и слава. И теперь, в годину крупного несчастья, они вновь пред ним, храбрые пред храбрым.
Бросив взгляд на строй казаков, Улагай остановился. Потом, быстро пройдя перед ними, стал посередине, взял руку под козырек и громко произнес:
— Здравствуйте, мои храбрые Лабинцы!
Я не хочу описывать, как могуче и радостно ответили казаки — «мои храбрые Лабинцы» — своему долгому старшему начальнику. Это нужно понять без слов.
Опустив руку, Улагай обратился к почетному караулу, как представителям от всего полка, с горячими словами похвалы и закончил так:
— Верные, храбрые, благородные Лабинцы!.. Вашу кровь и стойкость никогда не забудет Кубань!
Штаб корпуса с генералом Науменко, штаб дивизии и все другие старшие офицеры корпуса затаенно слушали редкие слова похвалы замкнутого, храбрейшего в Кубанском Войске черкеса-рыцаря. Это было лучшей и самой ценной наградой 1-му Лабинскому полку за его последнюю боевую доблесть и пролитую кровь.
Я стоял позади него и внимательно слушал. Генерал Улагай хочет посмотреть полк, который был выстроен в конном строе позади вокзала. Почетный караул, знамя и оркестр трубачей немедленно отправлены в строй.
Улагай хочет представиться перед полком в седле. Полковнику Булавинову, моему заместителю, бросил три слова: «Дать хорошего коня». Генералу подвели кабардинца светло-гнедой масти. Он очень легко, «как молодой хорунжий», вскочил в седло. Конь оказался нервный и вьюном завертелся под ним. Что-то было неладное и с казачьим седлом, с длиной стремян и подушкой. Как известно, у казака в седельной подушке по арматурному списку должно быть уложено носильное белье. Это уродовало подушку и делало ее очень жесткой, негладкой, неэластичной. Поправляя что-то под ногой, Улагай с наивной детской улыбкой неискушенного горца смеется и, бросив на меня взтая^, поясняет коротко:
— Никак не приспособлюсь в седле!
Улыбаюсь и я ему, словно говорю: «Да, конечно, к чужому седлу не всегда можно приспособиться сразу, я это понимаю».
1-й Лабинский полк встретил генерала Улагая с полным церемониалом. Став перед строем, он повторил те слова, которые сказал почетному караулу. Вселял надежды. А потом объехал ряды, осматривая состояние лошадей.
Несмотря на жуткое время, на походы, на переходы, на бывший холод, потом дожди и грязь, конский состав полка, как и всего корпуса, был хороший, незаморенный. Жили и кормились ведь по своим богатым станицам! Конь у каждого казака собственный, и он за ним ухаживал с большой заботой.
Обыкновенно в донесениях очень и очень многих начальников-конни-ков вечные жалобы на «худобу лошадей», отсутствие фуража, подков и прочее, что всегда вводило высшее начальство в заблуждение о подлинном состоянии конницы. Эта манера была недобросовестная, чтобы оправдаться за неудачи или чтобы не посылали его части в бой. Смешно читать теперь и в [донесениях] очень высоких чинов — генералов-конников, что «их полки так обессилены в конском составе, что в атаку ходят только рысью». И тут же доносят о богатых трофеях: и пленными, и орудиями, и пулеметами. Но атакой «рысью» никакую пехоту не возьмешь в плен с пулеметами и пушками! Или доносят: «Столько-то порублено красных, все поле усеяно трупами, брошенным оружием, подводами и пр.».
В данный период не только 1-й Лабинский полк, коим я командовал, но и все остальные части 2-го Кубанского конного корпуса генерала Науменко имели хороший конский состав и «тела лошадей» были гораздо лучше, чем имели те же полки на Турецком фронте 1914—1917 годов.
Проведший все годы этих двух войн в строю и на ответственных должностях, фиксирую для беспристрастной истории.
После этой процедуры встречи командующий Кубанской армией генерал Улагай удалился в штаб корпуса, где, надо полагать, имел с генералом Науменко обстоятельный разговор об общем боевом и моральном состоянии армий генерала Деникина, как, думаю, и планов на будущее. Частично о них мы услышали на второй день от генерала Науменко, о чем будет сказано потом. В тот же день генерал Улагай вернулся в Екатери-нодар.
Офицеры 1-го Лабинского полка
Не в одной доблести казачьей или их командира полка заключалась храбрость и доблесть 1-го Лабинского полка. Связующими начальниками между командиром и казаками были командиры сотен. О них должен оповестить Войсковую Историю.
Полковник Александр Павлович Булавинов, старый Лабинец. По выпуску из военного училища — сверстник генералам Бабиеву и Фости-кову. Умный, исполнительный офицер. Рассуждающий всегда, то есть вначале все взвешивающий, а потом уже действующий. Часто недовольный высшим начальством, критикующий его. С подчиненными офицерами корректен, авторитетен у них. Хотя он и не рвался вперед, но и не оглядывался назад. Старше меня и летами, и по выпуску из военного училища — вел себя прекрасно, и у меня с ним никогда не было недоразумений, как никогда он и «не закусывался», что стал в подчинение младшему.
Командир 1-й сотни есаул Минай Бобряшев, казак Лабинского отдела. Интеллигентный офицер со средним образованием, с полным сознанием своего офицерского достоинства, гордости и благородства. Быстрый во всем, сноровистый, жаждущий славы полку. Умный, влюбленный в свой 1-й Лабинский полк, который, казалось, по одному моему жесту мог броситься на самый подвиг. Это был типичный удалец, для которого слово «Лабинец» было выше и милее всего на свете.
