— А где же Ваша фуражка, Ваше превосходительство? — был первый мой вопрос к нему.
— Утерял во время скачки, Федор Иванович, — отвечает он (он так и сказал «во время скачки», а не «во время атаки»).
Конница красных, видя, что ее никто не преследует, сделав дугу на восток, вдруг повернула к станице Ильинской. Это была «вчерашняя» конница красных — Отдельная кавалерийская бригада Коркишка. При ней не было ни одной подводы, понимая «пулеметных линеек». Она была равна по численности Лабинской бригаде. Но мы сильны пулеметами. Ее надо отрезать от Ильинской и атаковать.
Бой с красной конницей был бы более опасен, чем с их пехотой. Под генералом маленькая, невзрачная лошаденка. «Куда на ней он поскачет?» — думаю.
— Ваше превосходительство, пожалуйста, соберите пленную пехоту и представьте ее командиру корпуса генералу Науменко, — говорю я ему, находя «этот предлор> самым подходящим, чтобы оставить старого генерала в безопасном месте.
— Что Вы, Федор Иванович?!. Мое место возле Вас! Я начальник Вашего штаба! — очень решительно, с долей обиды, отвечает он мне, этот добрый и благородный человек.
В это время прискакал ординарец из штаба корпуса с приказанием мне от генерала Науменко: «Ввиду критического положения 4-й Кубанской дивизии — немедленно прислать к нему в резерв одну бригаду казаков».
Это было явно запоздалое приказание, посланное генералом Науменко до начала атаки Аабинцев. По этому приказанию легко можно было судить, как сам корпусной командир расценивал обстановку и боялся приближавшуюся к нему конницу красных. И наверное, наблюдая с высокого кургана боевое расположение своих частей и такой активный подход красной пехоты к станице Дмитриевской, видимо, не допускал возможности, что Лабинская бригада бросится в контратаку, — а отойдет назад.
Вместо помощи бригадой казаков я послал ему дивизию пленной пехоты.
В этом деле удивительно было то, что весь командный состав красной пехоты, как и политические комиссары, шли пешком в своих рядах, то есть командного состава верхом на лошадях, как это было принято у них, — не было.
Обыкновенно старший командный состав и комиссары, видя неустойку, бросали своих подчиненных и спасались бегством на своих конях. Здесь этого не было. Все они были пленены.
Быстро приведя в порядок 1-й Аабинский полк и отправив пленных с конвоем, с Аабинской бригадой крупной рысью под уклон двинулся наперерез отступающей красной коннице, в изгиб речки Калалы, что у леска, по кратчайшей дороге.
Левофланговая группа красных, с перешедшими на их сторону кавказскими гренадерами, в нашем параллельном движении на северо-восток спешно, вразброд, по рыхлому весеннему льду переходит Калалы. Ну, думаю, вы-то от нас не уйдете!
Впереди бригады лавой скачет 4-я сотня распорядительного есаула Сахно, чтобы найти брод. Но я вижу, что казаки бросились по берегу в разные стороны и не идут в реку.
Бригада у леска. Речка топкая, и весенний лед совершенно не выдерживает тяжести лошади, проваливается. Мы вперились лбом в этот изгиб и упустили время, а красные, сделав большую дугу на восток, повернули к Ильинской и вошли в нее.
К ночи дивизии приказано было вернуться в Дмитриевскую — стать по старым квартирам. Ночью, по разжиженной грязи почти до колен лошади, прибыл в штаб корпуса для доклада.
Генерал Науменко рад и весел. Он буквально не знал, как благодарить Лабинцев, спасших положение. Просит садиться за стол, и угощает чем-то, и расспрашивает обо всем в подробностях. А потом, глядя на своего начальника штаба полковника Егорова и улыбаясь, говорит ему:
— Видали Елисеева?.. Какие штуки он отливает, вот молодец, право — молодец!
Егоров, как всегда, улыбается через пенсне и молчит.
Все это говорилось им так просто, что, ежели бы на нас не было военного мундира и речь бы шла не о бое, можно было подумать, что генерал Науменко рассказывает кому-то о какой-то новой безобидной проказе-озорстве какого-то Елисеева, может быть, ученика, но не выше ранга юнкера.
Генерал Науменко в обращении со своими подчиненными был очень прост, любезен и тактичен. В данном случае!-й Лабинский полк в третий раз спасал положение корпуса, и исключительно доблестными своими конными атаками.
Начальник штаба дивизии генерал Арпсгофен
Я в штабе своей дивизии. Генералом Арпсгофеном был уже написан приказ по дивизии и обо всех нарядах, и на ночь, и на завтрашний день, и задания полкам на случай тревоги. Вкратце и очень умно был описан и сегодняшний бой.
Я удивился, во-первых, такой быстроте работы. Во-вторых, когда прочитал его, я не мог изменить ни одного слова. Все было написано умно, дельно, так понятно и лаконично, что я невольно посмотрел на милого и доброго генерала-старика, моего начальника штаба дивизии, чтобы лучше рассмотреть его.
Я почувствовал тогда и ощутил, какая грамотность и опыт кроются в этом офицере Генерального штаба, о котором казаки, да и офицеры полка говорили со снисходительной усмешкой как о «не казаке» и старике и чью фамилию многие никак не могли произнести правильно.
«Аргофин» — называли его, и мой старший полковой писарь, человек грамотный, с вахмистерским басоном на плечах, тоже. А рядовые казаки доходили в произношении только до «Аргоф», а дальше они и не знали — есть ли еще буквы в его фамилии?
Я подписал приказ, и он внушительно приказал ординарцам от полков немедленно отвезти его начальникам частей.
Окончив дело, мы сели за ужин. Я впервые сижу с ним за столом, говорим непринужденно. А он так мило называет меня по имени и отчеству — словно мы были давно с ним знакомы.
Он очень вежливо разговаривает с офицерами своего штаба, но, когда говорит: «Хорунжий, есть ли у нас то-то и то-то? Сделали ли Вы то-то?» — все те, к кому он обращался, докладывали точно. И я сразу определил, что он достойно поставил себя перед своими подчиненными. Но поставил не «цуком», а умом. За все время своего командования 2-й Кубанской казачьей дивизией я жил с ним очень дружно и не было у нас абсолютно никаких недоразумений.
«Старик». Он нам всем казался стариком в свои 65 лет. Но был всегда аккуратно одет во все английское и ежедневно брил усы и бороду. Стариком казался потому, что самому старшему среди нас офицеру в полку было 35 лет, а остальным — от 22 до 30 лет.
Когда я пишу эти строки, мне свершилось 11 ноября 1962 года 70 лет от рождения. Но ежели бы кто меня назвал «стариком», я обиделся бы. Возможно, потому, что сохранил полное свое здоровье. Но и генерал Арпсгофен был тогда совершенно здоровый и бодрый. Таково заблуждение молодых лет.
Отзыв участника. В Париже проживал казак Д.И. Братчиков110, 78 лет. Тогда, в Гражданскую, он был обер-офицером при штабе дивизии. На мой вопрос, в своем письме от 8 июня 1962 года, он написал:
«Я попал во 2-ю Кубанскую казачью дивизию еще в Ставропольской губернии, когда ею командовал генерал Улагай в Святом Кресте и с того времени состоял в штабе дивизии до самого Адлера 1920 года. Много славных операций совершила дивизия за этот промежуток времени под командованием таких геройских конников, как Улагай, Го-ворущенко111, в особенности генерал Мамонов112, Царствие ему Небесное, был убит недалеко от Царицына; потом генерала Фостикова и, наконец — полковника Елисеева.
Что касается операций частей этой дивизии под станицей Ильинской под Вашим командованием, то атака Лабинцев против наступающей пехоты красных заслуживает того, чтобы казачье потомство знало, как жертвенно защищали казаки-Кубанцы свой Край, свои станицы. Все произошло на моих глазах. Все произошло столь скоропалительно, что все было кончено в несколько минут. Пехота красных была взята и бросила оружие. Конница красных в это время двигалась в обхват нашего правого фланга, где была 4-я Кубанская дивизия и где был штаб командира корпуса генерала Науменко, под станицей Дмитриевской. План захвата этой станицы был красным командованием хорошо разработан. В лоб шла пехота, а конница в обхват, с фланга. И все это [им] испортил начальник 2-й дивизии полковник Елисеев. Он правильно оценил обстановку и в нужный момент атаковал красную пехоту, и она сдалась. Сколько было взято в плен, я не помню теперь, но, во всяком случае, пленных было гораздо больше, нежели казаков, их атаковавших.
