— Белый офиц-це-ер? — протянули они разом и, отстранясь от меня, недоуменно оглядели меня с ног и до головы... и оглядели уже другим взглядом, взглядом непримиримых врагов. Но я их здесь уже не боялся.

— Тогда извините, товарищ, — говорят они холодно, что-то зашептали между собой и отошли от меня.

Думаю, им стало стыдно передо мной, что вот они, красные бойцы, эскадронные командиры, прибывшие на высшие командные курсы, вдруг выдали свои спекулятивные тайны, и кому же?.. Да офицеру Белой армии, полковнику, их врагу. Я был очень рад этому.

— Вы не белые ли будете? — спрашивает нас какой-то тип в кожаной тужурке и в сапогах, когда мы стояли на углу одной улицы, ища «маршрут» к своим казармам после работы.

— Да, а что Вы хотите? — отвечает брат.

Хоменко, Храмов и я молчим.

— Извините меня, но я буду с вами откровенен как русский с русскими. Я партийный, и вот назначен на врангелевский фронт комиссаром... Скажите мне — что он, Врангель, хочет? Действительно он очень жестокий и несет разорение народу?

Такое обращение коммуниста к нам на улице нас и удивило, и заинтересовало. Как самый старший и самый логичный среди нас, полковник Хоменко рассказал ему о целях Белой армии. Коллмунист внимательно слушал (он был интеллигентный), поблагодарил нас и, видимо, с другими уже мыслями пошел своей дорогой.

Мы видели их красных курсантов военных училищ, будущих красных командиров, делающих глазомерную съемку по оврагам у самого Кремля. Они очень старательно чертили, а я смотрел на них и думал — неужели они не видят русского горя?.. И почему они хотят стать красными офицерами?

Мы видели толпы арестованных, окруженных чекистами густым кольцом, с винтовками в руках, их гнали так, как гонят скот на убой.

И еще кубанские офицеры в Москве

Мы привыкли уже «быть вольными» в Москве и уже не боялись власти.

Проходя с Храмовым по широкому тротуару одной из улиц Москвы, недалеко от какого-то железнодорожного вокзала, увидели идущих посредине улицы арестантов в папахах, окруженных сильным конвоем. Мы остановились. В передних рядах я опознал есаула Носова³⁵³, большого друга брата Андрея, рядом с ним хорунжего Мельникова³⁵⁴, которого я послал от Хоперской бригады к генералу Фостикову, действовавшему восточнее нас по сдаче Купянска в декабре 1919 года. Несомненно, то были все кубанские офицеры, до 50 человек.

Впереди них шла крестьянская телега в одну лошадь, на которой сидел в бурке и крупной папахе старик с черной бородой — смуглый, немощный; лицо его худое, сухое, желтовато-бледное. Рядом сидит мальчуган, также в бурке. Позади них какие-то вещи. Следующие за подводой казаки были все в папахах, в гимнастерках, в бешметах или в черкесках нараспашку. Безусловно, по общему виду, эти люди взяты, арестованы, из строя.

Когда сам арестованный, находишься под конвоем в толпе себе подобных, то не знаешь своего внешнего «вида», каков он для постороннего, но, когда ты вышел «из подобного строя» и встречаешь «соответствующий», настроение твоей души становится совсем иным. Ты видишь в арестантах несчастных людей, беспомощных и жалких на вид. А когда эти люди в папахах, в знакомых костюмах, и когда ты опознаешь в них своих кубанских казаков, проникаешься особенной любовью к ним, и душа обливается кровью.

— Ну, чего ты стал?.. Пойдем! — говорит мне нервный Храмов.

— Это наши офицеры-кубанцы!.. Я должен узнать — куда их гонят? — отвечаю.

Ваня Храмов ругается, бросает меня и уходит, а я плетусь по тротуару, иду рядом с ними. Конвой сильный, подойти нельзя. Их вогнали в вокзальный дворик. Они, сняв вещи с подводы, расположились у стены. Конвой, окружив их, взял винтовки «к ноге».

И в Костроме, и в Москве появление арестованных групп людей в папахах, гимнастерках, в бешметах, подпоясанных казачьими поясами с серебряными наконечниками на них, в черкесках нараспашку, некоторых в бурках, плохо бритых, с усами, многих с черными бородами, шедших посреди улицы под конвоем, всегда привлекало внимание местных жителей. Внешний вид этих людей и по костюмам, и по походке, и по лицам — обветренным и загорелым — резко отличался от здешних.

Этот внешний вид «людей в папахах» говорил, что они жители юга России, по внешнему виду воины, арестованные и гонимые красной властью, которую и они ненавидели. Интерес их усиливался, когда они узнавали, что это казаки с Кавказа, воины Белой армии. Их окружали и рассматривали как диковинку, неведомую им и которую они видят впервые в своей жизни, а в данном случае, как казакам и воинам Белой армии, выражали полное сочувствие, смешанное с жалостью.

Протиснувшись в толпе к не сводящему с меня глаз хорунжему Мельникову — коротко бросаю ему только одно слово «куда», то есть куда вас гонят? А он, высокий, стройный, подтянутый по-воински, вздернул плечами, чем показал, что и сами они не знают, куда их гонят, — в ответ бросил мне также только одно-единственное слово «хлеба!», то есть показал мне, что они голодны и он просит достать им хлеба.

Быстро выхожу на улицу и, уже опытным глазом загнанного зверя, нахожу и покупаю где-то в подворотне полбуханки большого серого хлеба. Возвращаюсь и прошу у ближайшаго часового-конвоира передать хлеб арестантам.

Услышав это и увидев хлеб в моих руках, он гонит меня «многоэтажным матом»... Но я уже «стреляный пленник». Конвоиры все в шинелях и поясах, хотя и стояла летняя погода. Из этого я заключил, что они есть воинский наряд от части, может быть, от самой Кубани, как и у нас от Ростова до Москвы, но отнюдь не чекисты. Значит, они мобилизованные крестьяне, которые в громадном своем большинстве настроены против красной власти.

Кроме того, мы уже познали, что конвоиры не любят и не уважают тех просителей, которые заискивающе обращаются к ним. Им надо говорить точно свое желание, действуя на их душу человеческую.

С полбуханкой большого хлеба под мышкой подхожу вновь к ближайшему конвоиру и прошу разрешения передать его «знакомому» в

группе. Этот конвоир также матом гонит меня от себя, но я не унимаюсь и настаиваю на своей просьбе.

— Которому? — спрашивает он.

Я указал на стройную фигуру хорунжего Мельникова в маленькой хоперской шапчонке, стоявшего впереди своей группы и не сводящего с меня глаз.

— Ну, передай и потом убирайся отсюда к е-еной матери! — грубо, злобно, очень виртуозно по-солдатски ответил он и отвернулся от меня.

Я понял из образной солдатской ругани, что ему осточертело конвоирование арестантов, что красной власти он не любит, может быть, сочувствует пленникам, но и боится ответственности. «Проглотив» безо всякой обиды эту ругань, быстро подхожу к Мельникову и передаю хлеб. У него грязным белым носовым платочком перевязана ладонь правой руки.

— Что это? — коротко спрашиваю.

— Отнимали кинжал, я сопротивлялся и порезался им, — отвечает он.

Из-под черного пятна, так бросающегося всем в глаза, бурка под

самые уши, нахлобученная черная крупная папаха, черная, с легкой проседью борода, утопающая под борт бурки, выглядывало сухое, желто-болезненное лицо какого-то старика.

— Кто это? — спрашиваю Мельникова, все так же коротко, быстро, пока конвой еще терпит наше присутствие.

— Полковник Солоцкий... Он очень болен... И ему разрешено ехать на подводе.

Возле этого полковника Солоцкого, также в бурке, в каракулевой потертой черной шапчонке, сидел красивый юноша с печальными черными глазами. Он как бы прильнул к этому больному старику.

— А это кто, молодой человек? — допытываюсь.

— А это его сын, хорунжий Солоцкий... Ему позволили быть на подводе при больном отце, — информирует Мельников.

— Ну, довольно вам всех тут рассматривать!.. Убирайтесь все со двора «к такой-то матери»! — вдруг огласил распоряжение старший конвоир.

Все молча, послушно вышли на улицу. Пленники, не меняя положения, печально смотрели нам вслед.

В 1931 году в Париже, на Войсковом празднике, я неожиданно встретил этого хорунжего Мельникова, офицера 1-го Хоперского полка при отступлении от Воронежа зимой 1919 года. Где-то южнее Купян-ска наша Кавказская казачья дивизия потеряла связь со 2-й Кубанской казачьей дивизией генерала Фостикова. Генерал Шифнер-Маркевич при-