Ты сказала «до свиданья»,

Не «прощай». Но я уверен,

Целый месяц ожиданья

Вечность без тебя. И вижу:

Будут лишь воспоминанья

О тебе. Тебя не будет.

Это срок, что зря потерян.

Мне останется на память

С запахом твоим одежда,

Положу ее поближе,

Чтобы каждый день касаться.

Мне останется надежда:

Пусть не скоро, но вернешься,

Мы сумеем повстречаться,

Я тебя еще увижу.

Твой голос дрогнул:

– Спасибо, Шура. Господи, до чего хорошо…

Целый день я дергался поминутно на каждый взбрех моих собак. Меня не покидало чувство, что вот сейчас за калиткой окажешься ты. Открою – услышу: «Я осталась…»

Что бы я с этим делал? Мы же не свободные люди, ежишка…

Прибыв утром в чужой город, немедленно бросился к ближайшему таксофону звонить тебе – а вдруг действительно осталась? Конечно же нет. Со странной смесью разочарования и облегчения сломал пополам исчерпанную карточку и пошел заниматься делами.

Мы шутя называли этот месяц «генеральной репетицией», имея в виду предстоящую разлуку. Уже совсем недолго оставалось пробыть нам вместе после твоего возвращения из поездки. Кто мог знать, как оно на самом деле обернется?

Надолго – не навсегда. Человек жив надеждой. Отбери надежду – что у него останется? Что теперь осталось у меня?

Чуть не вскрикнул от мягкого прикосновения к голой коже руки. В голове вспыхнуло: «Пришла!» Шура, не будь настолько сумасшедшим.

Поворачиваюсь: гость желанный. Гибкое кошачье тело грациозно замерло подле меня, легко касаясь плеча. Огромные глаза гостьи горят в темноте льдисто-синим неровным пламенем.

Та, Которой Принадлежит Ночь. Волшебное существо, как и я, не рожденное в этом мире. Ее могущества не хватает, чтобы вырваться отсюда, – такая же, по сути, пленница. Одинокая, несчастная и потерянная, невзирая на всю ту силу, которой владеет. Обладательница сотен имен, данных ей разными народами в разных мирах и временах.

Я обращаюсь к ней по-своему, называя ее Линой. Она напоминает мне тебя, такая же сильная, гордая и независимая с виду, а внутри – просто мягкая, слабая женщина, ищущая опоры и тепла.

Обнимаю шею хищницы, утыкаюсь лицом в короткий серебристый мех, пахнущий непривычно резковато, но приятно.

Как я любил твой запах! Ты умела пахнуть потрясающе замечательно. Должно быть, завяжи мне глаза – сумел бы разыскать в любой толпе по неповторимому аромату твоей кожи…

Мне нравилось прикасаться к ней языком – трогать им темное, словно от йода, неровное пятно внутри локтевого сгиба, резко выделяющееся на белых, чуть полноватых руках, и выше, к округлому плечу, потом вдоль ключицы… Как тебе удается оставаться свежей и прохладной в любую жару?

Стесняешься:

– Зачем меня облизывать? Я же невкусная.

– Вкусная, – заверяю искренне.

– Соленая и противная, – протестуешь, смущенно отворачиваясь.

Правда соленая. Больше пьешь – больше хочется.

Я потерся о бархатную шкуру Владычицы Ночи, смахивая с глаз непрошеную слезинку. Бережно погладил хищницу, почесал между лопаток. Она прогнулась под рукой, грустно взглянула на меня, перекатила по языку лопающийся шарик моего имени:

– Са-ша… Зачем плачешь? О чем?

– О том, что потерял.

– Тобой еще не все потеряно, пришедший издалека.

– Разве?

Холод синего пламени вонзился мне прямо в зрачки. Лина покачала головой:

– Да, ты и впрямь так думаешь. Напрасно. Придется тебя познакомить кое с кем.

Бесшумным пружинистым прыжком гостья перенеслась на край болота и, издав низкий горловой звук, протянула лапу к трясине. Блеклый болотный огонек прыгнул к ней и замер меж сверкающих игл острых когтей. Лина вернулась ко мне, привстав одной лапой на бампер, аккуратно поместила мерцающий отблеск на щетку стеклоочистителя.

– Извини, Са-ша. Мне придется уйти. Он не станет при мне разговаривать.

И исчезла, как исчезала всегда – была и нет, без звука, без движения. Просто пропала. Я, взглянув на огонек, увидел, что то был не просто язычок пламени – он имел форму наподобие игрушечного зверька, только колебался от движений ночного воздуха.

– Ты кто? – спросил я его тихонько.

– Не помню…

– У тебя есть имя?

– Не знаю…

– Ты откуда?

– Не помню…

– Что же ты помнишь, в конце-то концов?

Огонек заколебался сильнее.

– Мне кажется… Я когда-то был живым, настоящим. По-моему, я где-то жил… Мне смутно мерещится иногда что-то вроде дома, но я не уверен, я не могу вспомнить… Это не так уж плохо – быть огоньком, но страшно потерять все воспоминания. Совсем-совсем потерять…

И попросил, уменьшившись:

– Отнеси меня, пожалуйста, обратно, а то я погасну. Завидую тебе, ты счастливый, человек.

– Если бы!

– Не спорь. У тебя есть память. Ты еще можешь помнить…

В растерянности я перенес своего удивительного собеседника на кочку и оторопело полез в кабину вездехода.

Патрик плакал навзрыд, уткнувшись лбом в баранку. Проснувшаяся Люси бегала по приборной доске, не зная, что делать. Я схватил водителя за плечо, грубо потряс. Тот чуть-чуть опомнился, приподнял голову.

– В чем дело?

В ответ – новые слезы. Сильный, крепкий парень, не стесняясь, скулил и всхлипывал, как ребенок.

– Ну что, говори! Приказываю!

По-детски размазывая грязь на лице кулаком, пилот еле-еле вымолвил:

– Эти… Огни… Стрельбы…

– Что?!

– На ночных стрельбах… Мы использовали их вместо мишеней. Хорошо видно, если попадешь – брызги разлетаются… – И, плача навзрыд, с подвыванием: – Клянусь вам, клянусь! Я не знал, что они живые!

Глава девятая

– За медицинской помощью? Конечно, обращался. Сегодня вечером ваши приезжали. Две такие молоденькие девочки, симпатичные. Сказали, чтобы в больницу собирался и ждал перевозку. Это, как я понимаю, вы?

– Ну, строго говоря, мы не перевозочная бригада, но в больницу ехать вам придется действительно с нами. Есть какие-либо возражения?

– Да нет, что вы.

– Вот и ладушки. Разрешите посмотреть направление на госпитализацию?

– Пожалуйста-пожалуйста.

Люси зашуршала бумагой. Ее, похоже, совершенно не беспокоила удивительная наружность пациента, к которому нас прислали.

Я толкую не о желто-коричневой коже лица и апельсиновых белках глаз. С этим-то как раз все ясно. За то гепатит в просторечье желтухой и зовут.

Но вот коротенькие изогнутые коготки на кончиках тонких пальцев и огромные, как пальмовые листья, полупрозрачные уши в клинику заболевания явно не вписываются. И не отрастают от вируса клыки во рту. Пусть не столь убедительные, как у старшего диспетчера «Скорой» – волкообразной Лизаветы, но все же заметные.

А так – чем не человек. Закутался, несмотря на душную ночь, в толстый шерстяной плед, дрожит крупной дрожью так, что зубы лязгают. Знать, температура высокая. Лицо изможденное, осунувшееся. Худо бедолаге. Сочувствую. Сам переболел, когда в армии служил, так что все прелести желтухи испытал на собственной шкуре.

Мой доктор завершила изучение бумаг, свернула их и запрыгнула ко мне на руку.

– Все в порядке. Пойдемте в машину.

Я поднял руку к плечу, давая начальнице возможность перебраться туда, не бегая по моей одежде. Мне почему-то всегда кажется, что вид цепляющегося за рукав доктора умаляет авторитет Рат в глазах пациентов, поэтому и стараюсь переместить ее максимально уважительным способом. Наверное, я не очень ошибаюсь, не зря же Люси редко залезает ко мне в карман при больных, а вне вызова ее подчас оттуда силой не выгонишь.