Мышка прыгала, бессильно размахивая лапками, пищала что-то. За гулом толпы не было слышно ни единого слова.

Сообразив это, Люси, цепляясь за чью-то одежду, влезла наверх – на плечи коллег, пробежалась по ним и заскочила через открытое стекло в кабину высокого реанимобиля. Коротко мяукнула ошибочно включенная сирена, провернулся маяк. Наконец мышка нашла нужную кнопку, заставив работать внешний громкоговоритель:

– Не буду повторять сказанное. Все знали Нилыча – доброго и честного человека. Я… я никогда, никогда не забуду, кому мы с Шурой… кому мы обязаны жизнью. Если бы… – Тонкий голосок мышки пресекся, раздалось несколько скрипучих звуков, потом она заговорила вновь, справившись с собой. Голос ее внезапно окреп, набрал силу. – Не нужно винить в его смерти только того одураченного мальчишку, что спустил курок. Будь отсюда дорога домой, Нилыч давно бы нянчил внуков в Айове или Тамбове, не помню точно… Он стал бы хорошим дедом, я знаю. Вспомните, как вы сюда попали и почему финал ваших жизней – под этими серыми плитами. Кто помолится за ваши души?

Люси выскочила из кабины, бросив невыключенный микрофон, оставшийся болтаться на длинном шнуре, подобно маятнику, из стороны в сторону, ударяясь о стойку кузова. При каждом ударе над толпой проплывал неприятный скрежещущий звук.

Начальство поторопилось поскорее свернуть церемонию. По жесту главврача гроб закрыли и опустили в яму. На дне хлюпнуло.

– Прощай, Нилыч, – И она первой бросила горсть земли. Комья гулко ударились о крышку гроба.

Люди подходили друг за другом, склонив головы, говорили что-то, бросали свои пригоршни сырого грунта. Кинул и я, прошептав: «Прости», отошел, освобождая место следующему. На ладони остался мокрый след болотной зелени.

В лопатах не было нужды. Народа было столько, что могила заполнилась, вырос холмик. Водрузили плиту, помолчали немного, разошлись по машинам.

Начальница вновь взяла рацию:

– Выезжаем, начиная с внешнего ряда, слева направо. Центр, диктуйте.

– Белая Топь, улица-Болотная, восьмой дом. Плохо с сердцем. Время приема… Передачи… Рекомендуемый маршрут…

– Линейная сто двенадцать, вас поняли, Центр. Выполняем.

– Город, улица… Время, маршрут…

– Линейная девяносто семь, принято, поехали.

– Время… Маршрут…

– Поняли…

– Поняли…

Машины, бригады которых получили вызов, разворачивались и, включив на прощанье последний раз сирены и маяки, уходили от кладбища по чавкающей под колесами гати одна за одной выполнять свою работу. Сегодня. Завтра. Ежедневно.

– Нет, нет! – раздались вблизи душераздирающие вопли. – Я не хочу! Не буду, не поеду! Мы все, все погибнем здесь! Нет спасения! Нет спасения!

Я протиснулся между пыльными кузовами, влекомый профессиональным любопытством. У распахнутой дверцы автомобиля на краю площадки билась, металась по земле молодая женщина, почти девочка. На запыленном лице – дорожки, проложенные слезами. Из прокушенной губы течет на подбородок струйка крови. Перепачканный зеленью халат распахнулся, сбился, обнажая исцарапанные до самых штанишек ноги, из-под которых выглядывал краешек казенного бинта. Тело женщины сотрясали судороги, выгибали его дугой. Рядом растерянно переминался с ноги на ногу немолодой водитель в роговых очках.

Я с размаху залепил ей пару хлестких пощечин – без эффекта. Забыв, где нахожусь, требовательно протянул руку назад, щелкнув пальцами. Кто-то, чей ход мыслей был сходен с моим, истолковал жест адекватно и сунул мне в ладонь набранный шприц.

– Что там?

– Реланиум.

– Два?

– Четыре.

– Годится. Держите руку.

Полностью ввести лекарство не удалось – при очередном рывке игла вылетела из вены, но сделанного хватило, чтобы истерика мало-помалу угасла. Вот уже женщина начала успокаиваться. Перестала дергаться, замолчала. Затем присела, обвела нас глазами так, словно видела впервые. Спохватившись, стыдливо одернула халат. Встретившись со мной взглядом, покраснела.

– Извините меня, пожалуйста… Поймите, у меня там ребенок остался.

– У меня – трое…

Я помог ей влезть в кабину. Материализовавшийся возле нас Павел Юрьевич выдрал из ее пальцев скомканную бумажку с вызовом, через голову протянул следующей бригаде.

– Ты – в конец очереди, – жестко объявил он, – чтоб через десять минут в порядке была.

– Я ей реланиума вкатил, – попытался заступиться я, – может, дадите полежать?

– Пока доедет, выспится. Задержки выезда на три часа уже. А с тобой, голубь, мы еще побеседуем.

– Да я-то что… – начал было я, но тут раздался хлесткий выстрел, за ним другой. Я даже не представлял себе, до какой степени можно выдрессировать человека – тем более меня самого! – за такой короткий срок. Прежде чем голова успела что-либо сообразить, мускулы самопроизвольно сработали, бросив мое тело наземь и перекатом переместив под днище ближайшего автомобиля.

Боязливо выглянул из-под бампера. Руки мои пытались нащупать отсутствующее оружие.

Пьяная в дым троица: высокий мускулистый водитель, седой унылый доктор с трясущимися руками, коренастый фельдшер азиатской наружности. В руках последнего – карабин. На земле, у колеса – открытая емкая бутыль с белесо-мутным содержимым, огрызки хлеба. Судя по вываливающимся из кармана водителя наручникам – коллеги-психиатры. Фельдшер передернул затвор и пальнул в воздух. Павел Юрьевич надвинулся на него.

– Вы что, ироды, творите?!

Водитель засунул пудовые кулаки в карманы широких порток, качнулся с пяток на носки…

– Дык… Нилыча провожаем. Во мужик был!

Фельдшер снова выстрелил. Карабин дернулся, едва не выпав из неверных рук. Из дула тянулся сухой беловатый дымок. Резко пахнуло горелым порохом.

– Отдай пушку! – Старший врач уверенно и властно протянул руку.

– А ты забери! – злобно ощерился узкоглазый смуглый парень, опуская ствол на уровень его груди. Палец с коротко обгрызенным ногтем танцевал на спуске.

Снулое лицо водителя оживилось. Руки он вынул из карманов. На кулаке правой блеснули кольца наручников, взятых, как кастет.

– Шел бы ты, Юрьич, – ласково посоветовал он, – не мешал бы. Завтра ж нам тут лежать.

Врач не принимал участия в конфликте. Его тихо рвало в сторонке.

– Черт с вами! – Старший доктор сплюнул досадливо, махнул рукой, взвесил на ладони бутыль и неожиданно приложился к грязному горлышку. Вновь цикнул тягучей слюной и, сгорбившись, поплелся к джипу администрации. Пьяный салют продолжался. Остро и пряно пахнущие теплые гильзы одна за одной отлетали, выброшенные отражателем затвора. Пиф-паф. Пиф-паф.

Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?

Глава девятнадцатая

– Ты ночевать здесь собрался? Не советую, – услышал я голос водителя.

Последний автомобиль собирался отчаливать с кладбища.

– Садись, парень. До базы подбросим.

Дважды повторять мне не нужно. Перспектива остаться на ночь среди болот вряд ли кого обрадует. Я скоренько вскарабкался в салон, просунул голову через окошко перегородки. Девчонка, которую я лечил недавно, сидела в кабине, демонстративно отвернувшись в сторону, и боролась со сном. Борьба, похоже, была неравная.

– Как тебя зовут, слышь, красивая?

– Вам-то что? – буркнула та, не отводя взгляда от унылого заоконного пейзажа. Я выудил из кармана бинт, заложил конец толстенькой салфеточкой. Наклонившись, пошарил в чужом ящике. Найдя спирт, обильно намочил ее. Протянул вперед.

– Эй, красивая! Локоток перевяжи. Я там напортачил маленько.

Она посмотрела на свою руку. У локтевого сгиба расплылось неэстетичное синее пятно – следствие моих манипуляций. Перевела взгляд на меня, видимо ища в моем лице осуждение или насмешку. Не найдя ни того, ни другого, смягчилась:

– Меня зовут Дженифер. Дженни.

И в знак примирения, протянула ко мне «подпорченную» руку:

– Сделай, пожалуйста.

Я аккуратненько приспособил компресс на локтевой сгиб, завязал, стараясь не затягивать слишком туго. Улыбнулся, попытавшись сделать это как можно дружелюбнее. Представился.