Гости постепенно приходили в человеческий вид – трясение унималось, умеряли алое сияние носы. Но ребята еще припластывались к печке, по которой, темня побелку, сползали водяные потеки.

Потом был ужин.

– Медку выпейте, медок у меня знатнеющий, лесной! Хмелеешь, а не дурееешь! Ну, что по капельке, одно только продукт переводить, ты, красавица, стаканчик-то доверху налей и одним глоточком – хлоп! Во, вот на Цию свово погляди! А вот огурчик, из нефти вы огурчика такого хоть лопните не сделаете, не даст ни нефть, ни вакуум такого букету… Ах, сладко! Ишь, горностайчик прилез, вкусно запахло ему… ай ты, лапочка, ай, друг любезный, ну, уважил! Ты, Мак, дай ему кусочек, не кусит с пальцем! Что? Как приручил? Да никак не приручал, зверушки меня все сызмальства знают. По душам поговорить и им охота, а кто ж их лучше меня поймет? Волк глухаря не поймет, лисонька зайчат не поймет тож… Зайчата обратно ко мне побалакать идут. Что ж ты, Серафима-красавица, картоху-то в дальний угол удвигаешь? День-деньской по лесу плутала, да с двух картошек ладошкой по горлушку пилишь? Фигуру, я чай, бережешь? Вот и зря, кому задохлина-то нужна? Цию, тебе нужна? А тебе, Мак? Чего краснеешь? Подлить медку?

Усталые, угоревшие ребята быстро сомлели. Коль пожелал им спокойной ночи и удалился, оставив их самих разбираться со спальными местами. В скиту была одна комната, и в ней был один диван. Вошел в сарай, решив было улечься на сиденье скорди, но, покачав головой, вышел и, постелив старую доху прямо на землю, под сосенкой, бухнулся на нее. Не хотелось спать, хотелось смеяться – словно в то, первое утро. Оказалось, он очень соскучился по людям. Неужели по сю пору не раскусили? Вот тебе и телепатия! Он открыл глаза; приподнявшись на локте, посмотрел на скит – в окошке еще теплился свет, промелькнула чья-то тень, взмахнула чья-то рука. Но не доносилось ни звука. Теперь они беседовали по-своему. Нечего скрывать. Счастливые… Он не заметил, как заснул.

На рассвете проснулся от сырости. За ночь наполз с болот туман; деревья, как кошмары, темнели в пелене. Привычная тишина казалась странной настолько, что звенело в ушах. Коль вскочил; упруго пробежался, согреваясь, вокруг безмолвного скита. Там еще спали. Туман медленными струями оглаживал отсыревшие серые бревна – казалось, скит плывет. Коль на цыпочках подошел к двери, осторожно заглянул. Ровное, сонное дыхание внутри только подчеркивало тишину. Даума и Цию умостились рядышком на тесном для двоих диване; но теснота им не мешала. Они едва заметно улыбались – лицо в лицо. Макбет скрючился на голом полу – в углу, в том самом, дальнем. Коль отметил, как совсем по-детски приоткрыты его губы, а взгляд уже потек влево и сердце, будто все зная заранее и тщась зачем-то предупредить о неизбежном, торкнулось сначала в живот, потом в горло и пошло бешеными ударами пинать кадык. Возле печки, на Колевой дохе, обняв единственную в доме подушку, спала Сима.

Волосы цвета оленьих глаз широким пушистым водопадом лились на плечи и спину, обтянутую майкой – из-под майки, из золотистой пены водопада беззащитно выпирали лопатки. Юбчонка, охлестнутая по осиной талии широким красным поясом, вся скаталась где-то на животе. Длинные ноги, уже не девчачьи, а девичьи, были чуть раздвинуты – они и не подозревали, доверчивые бедняжки, что вдруг докрасна раскалившийся взгляд старого монстра сейчас грубо навалился на них сзади и тщится раздвинуть шире. Коль поспешно захлопнул дверь, глотнул холодного тумана – сердце не сходило с форсажа. Опять? Все сначала?! Он рванулся вон. Долетел до озера, содрал одежду и остервенело швырнул себя в прохладную тихую воду; оттолкнул ее, как смертельного врага, еще, еще, еще, перед ним вздыбился кипящий бурун.

Ну ведь живой я, живой!

И не такой.

Плохой. Пусть плохой. Я могу стараться быть лучше. Могу взять себя в узду, соблюдать приличия. Не нарушать. Не преступать. Врать. Притворяться столетним дедом. Только чтоб они не уходили. Она не уходила. Но думать-то, чувствовать-то я могу только как я! И с этим ничего не сделаешь!

Утонуть?

Берег ушел в туман; и сзади, и впереди, и по сторонам зеркало покорной воды, которую он насиловал, растворялось в серой бездне и казалось бесконечным.

Он нашел скит пустым. Подушка и аккуратно сложенное одеяло лежали там, где полагалось, доха висела на своем чуть погнутом гвозде у двери. Коль окостенел на пороге. Неужто ушли? Он почувствовал странное, мертвое облегчение. Ушли. Шагнул назад, постоял на крылечке, держась одной рукой за косяк – туман рассеивался, розовел, деревья плыли в нем, как корабли. В лесу только птахи гомонили.

– Робяты-ы-ы!! – надорванно крикнул Коль. – Ого-го-го-о!!

С одной из елей сорвалась кукушка и в два взмаха беззвучно сгинула. Ушли.

Коль вернулся в уютный полумрак. Подошел к печке. Половицы скрипели оглушительно – каждым шагом Коль будто сам пилил себе череп.

Вот здесь она лежала, раздвинув ноги, как влюбленная девушка-зверушка подставляясь его взгляду.

Если бы не спала.

Провел по лицу рукою, встряхнулся. Стол был полон грязной посуды – следовало ее помыть.

Сзади раздался легкий шорох, и Коль рывком обернулся, потеряв дыхание. У входа, степенно сложив лапки на груди, столбушком стояла белка.

– Привет, – сказал Коль угрюмо. – Иди, ничего тебе гости не оставили.

Белка цокнула и раздраженно дернула хвостом вправо-влево.

Посреди стола лежал листок бумаги.

– О господи, – устало пробормотал Коль.

«С добрым утром, дед! Мы пойдем побродим. Не заблудимся, не беспокойся – без тебя далеко не уйдем. До свидания. Мы.»

Он совсем не обрадовался. Наоборот, сгорбился еще больше. Все начиналось сызнова, на худшем витке, и в перспективе был только проигрыш. Чистая, без своего вранья и без напряженного ожидания чужой подлости жизнь заповедного зверя проблеснула и пропала, заслоненная клочком бумаги.

Пошел и вставил в скорди интераптор. Пусть летят. Заглянул мимоходом в зеркальце, висящее над пультом, и почувствовал дикое отвращение к заснеженной бородище, нечесаным патлам, морщинам, посекшим коричневую кожу вокруг глаз.

Он ушел. Пронзил лес. Уперся в Ржавую топь.

Над нею стлался еще туман, пропитанный душным смрадом. Болото было огромным, от него веяло безысходностью, а далеко за ним парили, будто отделившись от земли, сверкающие льдом и чистотой горы – острыми светозарными клыками они впивались в синее небо. Коль двинулся по краю топи, пытаясь обогнуть ее и выйти на прямой путь к горам – но топь не иссякала, теснила, отжимала назад, а горы неподвижно и недоступно висели в искрящейся дали. Коль шел, время от времени срываясь в тину, рыча от бессилия, километр убегал за километром, и наконец он рухнул на влажный мох, среди выпирающих змей-корней.

Он вернулся в скит около пяти.

На краю поляны он замер. Над трубой маячил сизый прозрачный дымок, возле огорода, где Коль всегда колол дрова, валялись свежие щепки. «Ты глянь только», – сказал Коль удивленно. А навстречу ему уже взметнулся Макбет с кровоточащей царапиной на щеке.

– Дед!

– Ая?

– А мы уж беспокоиться начали!

– Обо мне-то? – усмехнулся Коль.

По лицу Макбета пробежала тревожная тень, но он тут же улыбнулся своей застенчивой улыбкой.

– Да, – и побежал обратно, радостно вопя: – Робяты-ы! Я деда привел!

В скиту дым стоял коромыслом. Цию, как корсар-канонир в сражении, голый по пояс, с блестящей от пота спиной и слипшимися в клочья жесткими волосами, яростно топил печь. Когда он, здороваясь, повернулся на миг, Коль увидел красное лицо с прижженными ресницами и сверкающий веселой злобой оскал молодого черта. Даума, рыдая, кромсала лук. Она попыталась улыбнуться Колю, но из глаз катились слезы. Вытерла щеки тыльной стороной ладони и, закидывая голову назад, опять принялась за дело. В уголку, примостившись на корточках, Сима сосредоточенно чистила картофелину, медленно, но верно ополовинивая ее; можно было надеяться, что минут через десять она бросит нечто вроде беленькой вишни в ведерко, где уже купались четыре предшествовавшие жертвы ее прилежания. Как красиво она сидела на корточках… Сердце вновь задергалось, швыряя, как уголь в топку, в голову кровь, а Сима виновато улыбнулась навстречу Колю и развела руками – картошка со спирально завивающейся полосой шелухи в одной, штык Коля в другой.