Черновой вариант «Ответа» содержал заключительную фразу, которую Сталин вычеркнул из публикуемого текста: «Пример с детьми, приводимый т. Фурером, где он ставит на одну доску детей и глухонемых, не совсем подходит, так как у детей все же есть способность речи, есть какой-то небольшой словарь»[612].

Рассмотрим несколько подробнее и вопросы и ответы. Сталин, будучи опытным полемистом, верно подметил общие критические моменты в письме и Белкина и Фурера. Они с разных позиций, но одинаково ставили под сомнение справедливость всей языковедческой конструкции вождя, затрагивая, казалось бы, второстепенный вопрос о способности к мышлению глухонемых людей и детей раннего возраста. Напомню, Сталин в предыдущих статьях несколько раз весьма настойчиво повторил, что человек мыслит исключительно словами и фразами и поэтому единственным человеческим языком следует считать язык фонетический, звуковой. Тем самым он в один мах перечеркнул самую суть языковедческой концепции Марра и заодно поставил под сомнение способность к мышлению детей и людей, от рождения лишенных слуха («аномальных», «безъязычных», по терминологии Сталина). В черновом варианте он сначала даже написал: «Я имею в виду нормальное человеческое общество, имеющее свой язык», а затем эту фразу вычеркнул и разделил на «нормальных» и «аномальных» («немых») людей, но не общества[613]. Видимо, поразмышляв и поколебавшись, он все же решил признать право на способность к мышлению глухонемых людей, о чем можно судить по тому, что третий пункт своего «Ответа» он вписал последним[614].

Важно отметить, что Марр подкреплял свою теорию стадиального развития языка человечества отнюдь не ссылками на ручную речь глухонемых людей. Уже во времена Марра и за рубежом и в нашей стране стали разрабатываться эффективные методики, с помощью которых большинство глухонемых людей овладевали не только ручным языком, но и языком фонетическим путем обучения чтению по движениям губ собеседника неслышимых ими звуков и выработке на этой основе навыков фонетической речи. Тем самым была воссоздана (или заново создана?) переходная форма от языка жестов и мимики к языку фонетическому и — наоборот. Но Марр, в отличие от корреспондентов Сталина, имел в виду совсем не языки глухонемых или слепых людей (которые также вынуждены переводить при чтении тактильные, осязательные ощущения в слово и — наоборот), а материалы современных этнографических исследований в среде «нормальных» людей и независимые наблюдения своего знаменитого современника, французского психолога, философа и этнолога Люсьена Леви-Брюля.

Дипломированный советский педагог того времени (Белкин) не мог не знать из курса детской психологии и о том, что ребенок на самых ранних этапах умственного развития также пользуется элементами кинетического и жестового языка, сопровождая их нерасчлененными, диффузными звуками. В связи с этим не могу не отметить того, что Марр был близко знаком не только с уже упоминавшимся Сергеем Эйзенштейном, но и с крупнейшим советским психологом Л.С. Выготским и его учеником А.Р. Лурией. В эти годы Выготский и Лурия были захвачены близкой Марру идеей — анализом сдвигов в мышлении отсталых народов СССР, связанных с радикальными, формационными преобразованиями в государстве. Кроме того, в фундаментальных работах Выготского по педологии (детской психологии) кинетический этап в становлении индивидуального человеческого мышления и речи особо оговаривался. А незадолго до смерти и Марра и Выготского (1934 год) они вместе с Эйзенштейном и Лурией намеривались начать совместную большую работу по истории и теории киноязыка. Скорее всего, инициатором этого содружества стал Эйзенштейн, который уже в течение несколько лет был очарован самой возможностью конструирования языка нового искусства, опираясь на парадоксальные построения Марра о расщеплении семантических пучков, о принципах мышления людей доисторических эпох, о конечном синтезе всех языков человечества в единый и др. Проживая в Мексике, он раз за разом отмечал «формационные» различия в культуре, обычаях и мышлении коренных народов. Однажды он нашел развалины дома, в котором когда-то проживал В. Гумбольдт.

В архиве Эйзенштейна сохранился билет, выданный в декабре 1932 года:

Сохранился также незаконченный набросок о впечатлениях, произведенных лекциями Марра, написанный, возможно, в 1934 году. Мысли Эйзенштейна были заняты философскими проблемами киноязыка: «Work u Progess (очень неразборчиво, поэтому не точно. — Б.И.) мне напоминает замечательные доклады Марра. Вероятно это (свойственно. — Б.И.)… тем, кто опускается в глубочайшие тайники словообразования. Один научно творческими глазами ученого (ведет. — Б.И.) изыскания и эрудиции. Другой творческим внедрением, подкрепленным громадной эрудицией. Лекции Марра были известны своей крайней усложненностью словесного и (слово неразборчиво. — Б.И.) узора. Аудитория с трудом следит»[616].

Эйзенштейн хотя и жалуется на сложность восприятия идей Марра, но в то же время был очень ими увлечен. В дневниковых записях, в черновых набросках и в особенности в теоретических работах о методе киноискусства он постоянно ссылается на его революционные научные построения. В этой книге я не могу рассматривать вопрос о влиянии Марра на творчество кинорежиссера подробно. Приведу наиболее яркие высказывания. В черновых набросках книги «Метод» (январь 1943 год) Эйзенштейн записал свои ощущения от первого знакомства с идеями Марра. Скорее всего, воспоминания относятся к промежутку между 1928 и 1930 годами: «Кругом, в Москве, а особенно в Петрограде, усиленно бурлят первые мощные потоки яфетидологии . Шаг за шагом Марр открывает зависимость между нашим мышлением и мышлением ранним, связь их между собой и капитальное значение языкового прошлого для проблем современного сознания»[617].

Позже, в разгар войны и на пике съемок фильма «Иван Грозный», Эйзенштейн вспоминал: «Был момент, когда проблемы зарождающегося киноязыка… мы должны были систематически анализировать в „неплохом составе“: Александр Романович Лурия, Выготский… Марр, да — сам Николай Яковлевич Марр и я… Мы это даже начинали, но преждевременная смерть унесла двоих»[618]. После их смерти Эйзенштейн в одиночку блестяще воплотил некоторые идеи и Выготского, и в особенности Марра, на практике обогащая и синтезируя кинетические и фонетические языки мирового кинематографа, творя единый «семантический пучок» (Марр) из света, цвета, звуков речи и музыки, мимического искусства актеров, их жестовой экспрессии, наконец, киномонтажа. Он считал, что движение к новому языку киноискусства — это регрессивное движение к магии, к синтезу всех способов символизации, но на новом, более высоком этапе. Конечно, Эйзенштейн не был лингвистом, и его мнение для профессионала мало что значит, но я не могу высокомерно отвергать мнение творца, закономерно опережающего свое время, но уже в киноискусстве. Своим киноязыком он пытался воздействовать на рациональное мышление современного человека, пробуждая в нем древнейшие иррациональные эмоции. У него многое получилось, но разговор сейчас не об этом. Эйзенштейн не дожил до погромной языковедческой дискуссии 1950 года, поскольку умер в начале 1948 года. Из его посмертных публикаций имя Марра обычно вычеркивалось, так же как оно почти не упоминалось и в публикациях архивных документов других деятелей науки и культуры. Лишь в короткий период хрущевской «оттепели», а затем после краха сталинской империи об имени и идеях Марра начали вновь вспоминать.