А за несколько недель до смерти Арнольда Константиновича отец мне приснился. Мне приснилось, что он меня обнимает и сетует, что мы долго не виделись. А я все глажу его родное плечо, такое до боли памятное в его покатости, во всех выступах и впадинах, хотя уже пять лет, как смерть нас навеки разлучила, и плачу.
Моя жена Флора, большая любительница толковать сны, сперва встревожилась по поводу такого видения, а потом подумала и неожиданно изрекла: «Это был
Мери. Что-то случилось. Тебе нужно к нему поехать». Я позвонил в Таллин—дело было в начале марта— и узнал, что за месяц с лишним, что мы не разговаривали по телефону, Арнольду константиновичу стало много хуже, он лежит, почти не встает, иногда впадает в забытье. несмотря на драматизм ситуации, я помянул добрым словом мою домашнюю толковательницу снов, достойную наследницу Мартына Задеки, и стал собираться в дорогу.
Я рассказываю все эти, частью сентиментальные, частью метафизические глупости, потому что теперь можно—Арнольд константинович все равно меня уже не услышит и не укорит: мол, Лёня, как вам не стыдно...
Он действительно был аристократом — аристократом духа, вполне по Ницше и Шопенгауэру. Из трех кровей, что текли в его жилах (немецкой, русской и эстонской), во всем—в красивом нибелунговом профиле, в косой сажени и в манере держаться, в замечательном педантизме, определявшем и стиль жизни, и стиль мышления,—превалировала, конечно, первая. Я скажу совсем неполиткорректную вещь, но она, эта «кровь немецких баронов», назовем ее так, чувствовалась и в том. не то что высокомерии, но взгляде сверху вниз, которым он смотрел на национальные эстонские власти, на всю эту псевдоэлиту, квазиполитиков и квазиисториков, копошившихся где-то там, у его ног, и все последние годы норовивших его уесть, унизить, укусить. Впрочем, в наших разговорах он никогда даже не опускался до того, чтобы вообще упоминать их, этих новоявленных национал-мессий, многих из которых он помнил еще в качестве молодых да ранних секретарей райкомов эстонского комсомола.
А разговоров у нас было не так мало, хотя мы познакомились каких-нибудь четыре года назад, когда я впервые приехал к нему в Таллин, узнав из газетной заметки об Арнольде Константиновиче Мери, Герое Советского Союза, кузене первого президента послесоветской Эстонии Леннарта Мери. С г-ном президентом мы были знакомы еще с конца 1990-х, вот я и решил написать о двух братьях, которых судьба, просто как в классической эпопее, развела по разные стороны баррикад: один, Арнольд, был символом советской Эстонии—другой, Леннарт, в ту же эпоху был диссидентом. Потом, после конца «исторического материализма», они поменялись ролями: Леннарт стал национальным кумиром и иконой, а Арнольд чуть ли не изгоем.
Реальная история семьи Мери, когда я ее узнал в деталях, не просто внесла свои коррективы в мой схематичный замысел. Обнаружилось, что она посложнее любой литературной эпопеи. И Леннарт (который, к слову, тогда, весной 2005-го, отменил со мной встречу, узнав, что я собираюсь встречаться с Арнольдом) был в прошлом не таким уж диссидентом-рыцарем без страха и упрека. И Арнольд оказался тем еще «человеком из мрамора» (если кто помнит знаменитый фильм Анджея Вайды): лишился в сталинские годы партбилета и военных наград, а ареста и лагерей избежал только благодаря тому, что уехал из Эстонии куда-то на Алтай и, что называется, затерялся там, как иголка в стоге сена, сбил со следа сталинских ищеек во главе с Абакумовым...
Но главное, история семьи, которую кровавая эпоха, бессмертно названная Ахматовой 24-й драмой Шекспира, словно разрезала надвое, отступила как возможный сюжет на задний план, когда я близко познакомился с Арнольдом Мери. Его собственная жизнь оказалась романом с такой магистральной сюжетной линией, которой не требовались дополнительные: эту, линию жизни Арнольда Мери, осмыслить бы и изложить. начиная с детства, прошедшего в белоэмигрантском Белграде, где он ловил рыбу и сооружал байдарки с Шульгиным—тем самым бывшим депутатом Государственной думы, который несколькими годами раньше принимал на станции Дно отречение государя императора, был знаком со Струве, со Шкуро, видел вблизи Геринга и еще бог знает кого, и заканчивая... Ну, теперь вот понятно, чем заканчивать. Точку в этом романе писательница-жизнь поставила 27 марта 2009 года.
И каждый раз, когда я приезжал к нему на протяжении этих четырех лет, в наших многочасовых разговорах под горячую картошку, водку и кильку, которую Арнольд Константинович самолично артистично разделывал и укладывал на черный хлебушек, выяснялись все новые подробности и перипетии этого богатейшего и, как казалось, неисчерпаемого сюжета его жизни. Три больших очерка, которые я о нем опубликовал на страницах «Совершенно секретно» с 2005 по 2008 год, вместили лишь часть этой «исповеди сына века». Он был сыном века—именно в том смысле, в каком это выражение впервые когда-то сочинил и употребил французский романтик Мюссе. Сыном и пасынком одновременно. Век то озарял его своим светом—в основном, правда, это был свет от разрывов бомб и гранат в военное время, — то кидался волкодавом на его худые, но сильные плечи. Чего было больше? Да, наверное, поровну. Он был идеально гармоничным человеком. И главное — ко всем своим взлетам и падениям относился с одинаковой иронией. Когда в прошлом году я приехал к нему в связи с судилищем, которое затеяли эстонские власти, намереваясь наказать 88-летнего Героя Советского Союза за участие в мифическом «геноциде эстонского народа», он мне сказал: «Дважды меня вознесли не по заслугам: когда наградили Героем и когда привлекли к уголовной ответственности».
Затрепали, конечно, выражение «свой среди чужих— чужой среди своих». ну, что такое свой среди чужих, я не очень понимаю, а вот чужой среди своих—емкая формула. Мне казалось, Арнольд Мери всегда был чужим среди своих, потому что выламывался из любого стереотипа. он был коммунистом по убеждению, но не имел ничего общего с твердолобыми начетчиками и зажравшимися главначпупсами. он должен был стать гордостью эстонского народа, чья история не так уж и богата на яркие судьбы и крупные личности. а стал—изгоем.
Мне казалось, он не боялся смерти, относясь к ней совершенно философски. он любил повторять, что зажился, что уже даже и позвонить в Таллине некому—на тот свет не позвонишь, все друзья давно на кладбище. но когда, за две недели до смерти, повинуясь истолкованному моей флорой сну, я приехал к нему — фактически, проститься, — то понял, что умирать этот сильный человек с могучим и ясным интеллектом не хочет. нет, конечно, внешне он страшно изменился за те восемь месяцев, что мы не виделись: ослабел, исхудал, на нем уже лежала та страшная тень, которую незадолго перед тем, как увести с собой навсегда, бросает на своих избранников смерть, словно помечая их, чтобы не ошибиться. но узнав о моем приезде, он ждал, нервничал, впервые за несколько дней встал с кровати. Да что там—мы даже выпили неизменной московской водки и закусили вечной ее спутницей, таллинской килькой! он сам удивился этому приступу бодрости и, уже прощаясь, заглянул мне в глаза и сказал полуутвердительно-полувопросительно: вдруг произойдет чудо, и он выздоровеет? Я обнял его совсем исхудавшие плечи, мало веря в чудо, но все же в глубине души надеясь, что эта наша встреча—не последняя.
Он даже похороны свои сумел облагородить. Честно говоря, я боялся, что их опошлит фальшь политиканства, тех самых спекуляций, которые несколько лет назад превратили в фарс справедливую борьбу за Бронзового солдата. но Арнольд Мери был не бронзовым солдатом, а все еще живым, его душа в те дни парила над нами, совсем еще невысоко, и зорко наблюдала, чтобы в церемонии прощания не было и тени той смеси высокопарного и низкопробного, вкус к которой нам прочно привила советская наша жизнь. Ее и не было. Даже послание, подписанное Дмитрием Медведевым, было написано нормальными, почти не казенными словами. кроме одной фразы, в которой покойный был назван «поборником взаимовыгодного эстонско-российского сотрудничества». «выгода» и «Мери»—это, конечно, слова из совершенно разных словарей. ну да простим спичрайтерам мелкий огрех. Российский президент даже удостоил Арнольда Мери орденом посмертно. Малозначительным, правда—орденом почета, что выглядело странно, если вспомнить, что высшими орденами «За заслуги перед отечеством» у нас теперь, не скупясь, награждают даже молодых балерин. но едва я подумал об этом, как вспомнил отношение самого Мери ко всей этой наградной мишуре и выбросил досужую мысль из головы...
