— Нас волновали правда и справедливость!
— Хорошо. Понимаю. Минуту назад вы сказали о необходимости учета отношения оппозиции. Боялись, что оппозиция этим воспользуется. А то, что немцы воспользуются?
Кот встал, начал быстро и нервно расхаживать по кабинету.
— Знаю, теперь начнут обвинять меня. Будто я уговорил премьера подписать коммюнике. Вы можете вообразить себе ту ночь? Вы говорите, судьба Польши! А мы вынуждены были реагировать на преступление. Хорошо, может, поспешили. Но кто возьмет на себя право нас обвинять!
— Возьмут. Почему не проконсультировались с англичанами?
Кот передернул плечами.
— Мы не доминион. Англичане, кстати, холодны. Наших проблем не понимают.
Рашеньский, вспоминая тот разговор, понимал, что разочарование министра после каждой фразы становилось все больше. Кот произносил высокие слова, но журналисту казалось, что эти слова прикрывают малую игру.
— Зачем, — наступал Рашеньский, — понадобилось коммюнике Министерства национальной обороны? Повторять уже известные немецкие обвинения? Вы ведь должны были предвидеть, какая будет реакция!
— А вы, пан Рашеньский? Как бы вы поступили?
Анджей молчал. Хотел задать Коту еще много вопросов, но вдруг у него пропало желание. Вензляк был прав: Сикорский и его ближайшие соратники неспособны на большие решения. Он воображал себе ту ночь, когда они сидели, оценивая слова коммюнике. Естественно, думали о погибших. Искали также выражения, которые удовлетворят оппозицию и немного ослабят страшную тяжесть выдвинутых обвинений.
Знали, что, обращаясь к Красному Кресту, наносят пощечину Советской России и ставят под удар всю концепцию Сикорского. Более того, соглашение союзников.
— Не могу их осудить, — сказал он Еве, — и не знаю, как бы сам поступил.
— Ты так же, — произнесла Ева, — так же нерешителен, как Кот. Не способен даже сказать: «Ничто не воскресит мертвых». Не можешь твердо и ясно заявить: расследование после победы. Тебе не хватает веры. Иногда нужна такая вера, чтобы жить. Чтобы мог жить народ.
— А ты? — спросил он.
— Я, — ответила она, — циничная мегера, которая все может. Иногда думаю, что именно сейчас поехала бы в Москву.
— Чтобы вступить в организацию, создаваемую коммунистами, либо в их армию?
Передернула плечами.
— Хотела бы узнать, что случилось со Стефаном. До сих пор никаких сведений.
Анджей почувствовал укол боли. Кажется, не ревновал, и все же ревность проявилась.
Министр Рачиньский, который принял его уже после разрыва дипломатических отношений с Россией, показался ему человеком более широких взглядов, чем Кот.
— Я готов с вами согласиться, что наше коммюнике было опрометчивым, но разрыва отношений и так бы не избежать. Возможно, с самого начала следовало проводить другую политику? Мы всегда лавировали между уступками и твердостью. Теперь нам мстят уступки.
— Не понимаю.
— Наш протест, наше возмущение неправдоподобны. Англичане перестали признавать в нас серьезных партнеров. Но, понимаете, сейчас писать об этом не следует.
— Я не уверен, что это будет правильно, — заявил Рашеньский, — но я думаю об истории.
— Боюсь, — сказал министр, — история нам не простит. Мы опять одиноки. Наше постоянное одиночество трагично; может быть, действительно это связано с польским характером? Англичане считают, что мы допустили огромную ошибку. Они почти согласны с советским обвинением… будто мы присоединились к акции Геббельса. Объясняю: это неверно, мы только требуем расследования и разъяснений, но… Вы сами знаете, тон нашей прессы не оставляет никаких сомнений. И то, что немцы на сутки раньше обратились в Женеву… Понимаете, пан Рашеньский, — сказал он приглушенным голосом, — возмущает положение, когда никого не интересует, кто в действительности уничтожил наших людей. Для Черчилля, Идена, а возможно, и для многих из нас это уже только элемент игры. Такое горе, прихожу в ужас…
— У меня тоже бывает подобное, когда просыпаюсь ночью, — подтвердил Рашеньский.
— Да, — поддержал министр. И уже другим тоном: — Могу кратко проинформировать о разговоре нашего премьера с Иденом. Англичанин требовал изъять наше обращение в Женеву и прекратить пропаганду в прессе. Горчица после обеда! Говорил, что мы оказались в слепом тупике…
— А как вы думаете, пан министр: это слепой тупик?
— Возможно, не наш, — ответил Рачиньский, — может быть, не только наш. Надо надеяться, что Рузвельт уговорит русских восстановить с нами отношения. И что грядущее мира не будет решаться в Вашингтоне.
— Вы еще верите в такую возможность?
Рачиньский не ответил.
Зато о вере поляков в чудеса говорил Бэйзил. Английский журналист пригласил Анджея на обед после разрыва советско-польских отношений. Говорили о погоде необычной весны, сухой и здоровой, а Бэйзил объяснял климатические аномалии, часто навещающие остров. Он несколько оживился, рассказывая о прелестях весны на Уэльсе и блаженстве послевоенного отдыха. Считал, что англичане устремятся в Европу и на юг Англии, а он, Бэйзил, останется здесь, у моря, холодного и капризного, однако, по существу, здорового. Только после обеда, во время чаепития, когда прошло четверть часа в молчании, Бэйзил, не глядя на Анджея, сказал:
— Кажется, на этот раз больше чем когда-либо вы восстановили против себя английское общественное мнение.
— Английское мнение, — сказал Рашеньский, — не любит хлопот.
— Не боится их, — запротестовал Бэйзил, — но не любит, когда подрывают веру в правдивые сведения, уже им одобренные. Каждый англичанин знает, что Москва героически борется и что дядя Джо [46] в порядке, а вы повторяете немецкую клевету. Никто никогда не слышал о польских офицерах, которых русские будто бы освободили, а теперь их обнаружено мертвых вроде несколько тысяч… Почему вы не сумели проявить хотя бы чуточку сдержанности?
— А если это они? — спросил Рашеньский.
Бэйзил холодно глянул на него. Вынул из коробочки вторую после обеда сигару (обычно хватало одной), аккуратно ее обрезал и долго держал в руках, не закуривая.
— Да, — сказал наконец. — Воюем с Германией. Недавно вычитал: вы определяете число погибших в Польше в полтора миллиона. Полтора миллиона погибших в концентрационных лагерях и массовых экзекуциях. Даже если это число преувеличено, с немцами у вас суровые счеты. Вы героический народ, но безответственный. Мы вам симпатизируем, и Черчилль должен был защищать ваши интересы перед Москвой, хотя ни один англичанин не понимает, почему вы должны иметь украинские и белорусские земли.
— Они принадлежали нам сотни лет. А ни один поляк не поймет, почему вы должны властвовать в Индии.
Бэйзил не обиделся.
— Ну да, — подтвердил он. И продолжил свою мысль: — Считаю, что Черчиллю это даже выгодно. Скажет — вас нельзя защищать. Просто нет способа. Остается вам только верить в чудеса.
Рашеньский поведал о разговоре с Бэйзилом Еве.
— Не знаю, записывать ли это. Чувствую себя беспомощным. Обрати внимание: нам уже не сочувствуют… и важно не то, что погибло много тысяч наших офицеров в Катынском лесу, а то, как мы реагировали. Мы безответственны. А может, действительно судьба нашего народа исключительно паршивая?
Но Ева не слушала.
— Теперь, — сказала она как бы сама себе, — после разрыва отношении, уже нет никаких шансов. Раз не вернулся, значит, остался там. Почему он смог сделать такое? Как получилось, что ему хватило смелости и решительности?
— Ты о чем?
— Не сердись. Думала вслух. Все это прошлое. Иногда кажется, что мы принадлежим исключительно прошлому.
Анджей не ответил. Вспомнился сон, который беспокоил его как-то ночью и потом, в несколько измененном виде, повторился вновь. Он шел с Мартой темными аллеями Лазенок [47]. Видел только очертания деревьев и ее профиль, первый раз за много месяцев так четко и близко. Чувствовал себя спокойно и хорошо, хотел ее прижать к себе, как вдруг понял, что они спешат, что их ждут в школе подхорунжих. Увидел свет и людей, черную, угрожающую толпу, заполнившую все пространство до Агриколи [48]. Знал, что люди идут к Бельведеру [49]. Знал также, что это не Ноябрьское восстание [50], но не имел понятия, кто заседает в Бельведере. Это было, кстати, неважно. Потерялась Марта. Он видел возле себя чужие и одновременно как бы знакомые лица, помнил их с лесозаготовок в Сибири, со стрелковой цепи в битве под Грудком, с Татищева, когда Пятая дивизия стояла не шелохнувшись, слушая речь Сикорского. Поднимались с трудом в гору, бежали; сердце его стучало, как мотор на высоких оборотах. Понимал, что вскоре встанут перед дворцом, и во сне видел хорошо известный образ Барыки и колонну пехоты, даже слышал, как кто-то рядом говорил: «Офицер-попрыгунчик»… И вот, когда дошли до Бельведера, его уже не было. Увидели кучу мусора, металлических обломков, остатков мебели… В другом сне до Бельведера подходили от улицы Маршалковской, Марта шла в голове толпы, и потом, когда дошли до мусорной кучи, она исчезла среди мусора и обломков.
