Но вернемся к апрелю 1942 года. Ровно через тридцать минут после моей бурной разрядки Говоров снова вызвал меня и три часа скрупулезно, километр за километром, изучал по карте всю сложную кольцевую оборону от переднего края до центра города. Расспрашивал о ходе и характере летних и осенних боев, о масштабах и специфике оборонительных работ в прошлом году. Изредка делал для себя какие-то заметки в общей тетради.
Выслушав историю крошечного плацдарма у Невской Дубровки, командующий снова посуровел и проворчал:
— Ничего там ожидать нельзя, кроме кровавой бани для нас. Надо немедленно выводить людей с левого берега...
Этот хмурый, неприветливый на вид человек быстро брал под свой контроль широчайший круг вопросов, связанных с боевой деятельностью всех родов войск, с воспитанием личного состава, с работой тыла и снабжения. В его подходе к людям всегда чувствовался строгий педагог. Он умел не перебивая слушать любого, но не терпел многословия. Указания давал очень емкие, требующие от исполнителей самостоятельно «раскинуть мозгами».
Высокую личную организованность Г оворова быстро почувствовал весь штаб. Попросишь, бывало, принять с докладом, командующий сразу назначит время и вызовет точно, минута в минуту.
Неразговорчивость и сухость Леонида Александровича вначале воспринимались как подчеркнутые, а не природные особенности характера, но затем к его угрюмому виду привыкли. Жданов, Кузнецов, Штыков и другие партийные руководители с искренним уважением относились к строгому, но не обособленному от коллектива командующему фронтом.
Судьба невского плацдарма окончательно решилась в конце апреля. Эвакуация частей 86-й стрелковой дивизии с левого берега Невы осуществлялась в сложных условиях и завершилась в ледоход. В тот день, 27 апреля, мне пришлось быть на берегу. Я слышал, как прогремела на плацдарме последняя очередь наших пулеметчиков, так и не успевших переправиться.
Невский «пятачок», где с сентября 1941 года наши войска перемололи около шести немецко-фашистских дивизий, прекратил свою боевую жизнь. Пятисотметровая полоса невской воды снова стала отделять защитников Ленинграда от гитлеровцев.
Кончила свое существование и ладожская «дорога жизни». Эвакуация населения, больных и тяжелораненых продолжалась по ней тоже до конца апреля.
С одним из последних рейсов я проводил на Большую землю своего старого друга майора Алексея Писаржевского. Он лежал в машине полуживой, ничуть не беспокоясь, что повезут его по хрупкому весеннему льду. Алексей — редкого мужества человек. Ему не раз приходилось вызывать на себя огонь артиллерии. Но невозмутимое спокойствие перед опасным путешествием через Ладогу объяснялось, по-видимому, не только мужеством. Пожимая мне на прощание руку, он сказал с безысходной тоской:
— Моя песенка спета, Борис. Без меня довоюете. А жаль!..
В самую распутицу пришла директива Ставки об упразднении Волховского фронта. Трудно было постигнуть смысл этого решения. Шесть армий, растянутых на огромном пространстве от озера Ильмень до Ладоги, передавались Ленинградскому фронту, но сводились в так называемую Волховскую оперативную группу войск. Три армии, воевавшие на внутреннем кольце блокады, образовали другую группу — Ленинградскую. При этом сохранялись два самостоятельных командования со своими штабами: одно — в Ленинграде, другое — в Малой Вишере. В Малой Вишере командование группой войск возглавил генерал-лейтенант М.С. Хозин.
Для штаба фронта наступили трудные дни. Он только и делал, что уточнял по телеграфу положение и задачи Волховской оперативной группы войск, в два раза превышавшей наши силы в самом Ленинграде.
Увы, эта были пока лишь цветочки, а затем мы отведали и ягодки. Из Москвы поступила новая строгая директива: принять немедленные меры к выводу 2-й ударной армии бывшего Волховского фронта на восточный берег реки Волхов. Требование это оказалось для нас просто непосильным. 2-я ударная армия давно находилась в тяжелом положении: она оказалась почти отсеченной не только от Ленинграда, но и от главных сил бывшего Волховского фронта.
А жизнь между тем шла своим чередом. Страшная блокадная зима осталась позади, и многострадальному Ленинграду стало дышаться несколько свободнее. Населению прибавили паек. На Карповке открылась баня с парикмахерской. Где-то прошел одинокий вагончик трамвая. На Марсовом поле и в Летнем саду начали отводить участки под огороды, и во всех райкомах партии появились новые отделы — сельскохозяйственные.
Перед началом навигации на Ладоге я забежал как-то к Михаилу Васильевичу Басову и застал его за составлением плана новой эвакуации заводов. В первую минуту мне стало не по себе.
— Как же так, — растерялся я. — С чем Ленинград остается?
— А что делать? — вопросом на вопрос ответил Михаил Васильевич. — Известно ли тебе, что больше тридцати тысяч станков у нас не работает?.. Да разве только станки! Бездействуют прокатные станы, оборудование мартенов...
Пытаясь возразить ему, я рассказал о том, что видел недавно на «Большевике». Когда на заводском дворе чуть-чуть расчистили пути и один паровозик дал первый гудок, старики-мартеновцы прослезились, горячо заговорили о скором возрождении всех заводских цехов.
— Может быть, и ты тут у меня прослезишься? — сердито оборвал меня Басов.
— Ишь чем пронять меня вздумал!.. Будто я не знаю, сколько поумирало тех же мартеновцев с «Большевика». — А Кировский завод возьми. Там ни одного вагранщика не осталось... Вот и приходится составлять сразу два плана: один —
эвакуации, другой — организации самого необходимого нам производства. В каждом районе десятки курсов и школ организуем для обучения подростков... И вообще знай: сколько заводов ни вывози, Ленинград все равно останется промышленным центром, а рабочий класс — рабочим классом...
Свои признаки весны и у нас, в Инженерном управлении. Давно ли мы распрощались с боевыми друзьями по Невской Дубровке — метростроевцами, а теперь вот и эпроновцы уходят. На сей раз это приятные проводы. Ф.И. Крылов ведет людей на прокладку нефтепровода по дну Ладожского озера для снабжения Ленинграда горючим. И гам же на Ладоге трудятся сейчас отряды Зубкова: строят пирсы и подъездные пути.
Мне все больше нравится новый командующий фронтом. Он живет не вчерашним днем и даже не столько сегодняшним, сколько завтрашним. Правда, Леонид Александрович не раскрывал передо мной своих дальних оперативных замыслов, но задания, которые он дает, позволяют делать многообещающие выводы.
Однажды я докладывал ему принципиальную схему развития траншейной системы в дивизионных полосах обороны. Внимательно рассмотрев ее, командующий недовольно поерзал локтями, помял свои будто озябшие пальцы и поспешно заговорил:
— Не все у вас продумано. Больше заботитесь о жесткой обороне...
Траншейную сеть надо постепенно развивать не только в глубину, но и вперед, в сторону противника.
Когда я прямо спросил командующего о перспективах перехода в наступление, он глянул искоса и проворчал:
— Рано вам об этом знать. У вас пока и для обороны дел хватает... Но то, что я сказал, учтите...
Изучая позиции отдельных пулеметно-артиллерийских батальонов, переданных в свое время из укрепленных районов стрелковым дивизиям, Говоров заметил:
— Запущены батальоны. Будем снова превращать их в самостоятельные части и восстанавливать укрепрайоны. Это позволит высвободить и отвести с передовых позиций несколько стрелковых дивизий.
Вывод из первого эшелона в резерв целых соединений был в ту пору для нашего фронта делом новым и смелым. Вопрос этот вынесли на обсуждение Военного совета. И там нового командующего особенно решительно поддержал Т.Ф. Штыков.
— Силы надо накапливать. Они потребуются для прорыва блокады, — убежденно говорил он.
Вскоре у нас появились специальные соединения типа бригад, состоявшие из отдельных пулеметно-артиллерийских батальонов. Они получили наименования и нумерацию полевых укрепленных районов и заняли наиболее прочные бетонные, броневые, дерево-каменные сооружения.
