Обратим внимание на то, что все «мы» и «обычно» в текстах есть обобщения на основе индивидуального опыта, поскольку «секреты» были делом сугубо приватным. Говоря «мы», рассказчики имеют в виду не группу исполняющих общее действие, но себя лично и таких же, как он сам, то есть группу выполняющих индивидуальные, но идентичные действия.
Именно когда после каких-то бурных игрищ, сидишь, лето, хочется отдохнуть, и вот начинается вот эта операция. Никто никого не собирал: «Кто будет играть в секретики?», а вот именно само по себе это все начиналось. Все делали очень активно, все друг от друга прятали, а потом ходили показывали друг другу свои красивые секретики (27:16; 1977 г.р., Ленинград, ж.).
Делали это как бы индивидуально, а потом ходили и смотрели эти секретики друг у друга (27: 7; 1974 г.р., Челябинская обл.).
Для нас это были такие маленькие сокровищницы, которые мы где-нибудь через месяц выкапывали. И было интересно, что же там вот сырая земля сделала с этими цветочками под стеклышками… У ребенка, у него странное представление о мире, какое-то желто-розовое, и все ему кажется какой-то сказкой, каким-то сокровищем. Хочется иметь что-то свое, как-то утвердить себя, вот. И поэтому что-то надо закапывать в землю, а потом смотреть надело рук своих (27:5; 1982 г.р., Ленинград, ж.).
Из последнего текста видно, что интрига действия определена четырьмя проблемами:
«что сделала сырая земля с цветочками» — время;
«надо что-то закапывать в землю, а потом смотреть на дело рук своих» — место, пространство;
«для нас это были маленькие сокровищницы» — ценность;
«хочется иметь что-то свое, как-то утвердить себя» — статус.
Итак, в качестве мотивов к совершению действия указаны отношения времени, пространства, ценности и собственного статуса. Я беру самое ценное, чем я располагаю, отчуждаю от себя и, задав предметам свой порядок, организовав их в «красоту», «сажаю» сокровище в землю, как Джек свое бобовое зерно, ожидая чуда. Далее я наблюдаю за тем, как «мое» живет без меня. Совершая все это, я подвергаю себя страшной опасности: «мое сокровище» может быть обесценено неодобрением друга. Оно может быть украдено, разорено… Второе — ужаснее, так как разорение означает признание ценности предметов, включенных в композицию, но отвержение «красоты», т. е. — меня как творца. Но, несмотря на эти опасности, мы идем на риск:
…если какой-то предмет постоянно с тобой, то ничего волшебного в нем появиться фактически не может, ты ничего не выдумаешь. А если он где-то вдали от тебя: закопаешь ли ты его, где-нибудь там подвесишь на дереве, то есть всегда это отдается природе — естественно, лучше закопаешь — ну, куда-то во внешний мир ты его отдаешь и уже не контролируешь. А мир-то, он, понимаешь, загадочный, он с этим твоим предметом может делать все, что угодно. Там, может быть, гномы все это дело посещают, может быть, еще что… Это что-то твое, что находится в мире, оно твое, но в то же время им играют какие-то другие силы. Важно знать, что что-то есть такое. Я точно знаю, что было такое ощущение, что если кто-то украдет, мы обязательно должны будем за этим кем-то бегать, обязательно его забрать обратно. Еще мне кажется, для меня было важно, чтобы эти вещи были блестящими: стекло, металл… (27: 29; 1976 г.р., Ленинград,ж.).
Всегда было интересно не то что их делать, а потом самое интересное было их находить. Что из них получилось? Вот это изменение чего-то того, что ты сделала, это взяло и изменилось каким-то образом. То ли туда песок насыпался, то ли завяли цветы, то ли вообще секрет кто-то сломал… Это было какое-то такое ощущение: что это? Откуда? Почему? Цветы вянут там, песок осыпается. Почему нельзя сделать так, чтоб вечно был этот секретик?.. Составляли какой-то узор из этих травинок и цветов, накрывали его стекляшечкой, закапывали все это в песок и собирались в кружок, садились и пальчиками разгребали такие дырочки (27: 8; 1972 г.р., Московская обл.).
В последнем примере творение «секретов» объясняется как эксперимент консервации времени. Предметы, пряча их в землю и вставляя «окно» для наблюдения, помещают в чистое время, время, лишенное событий. Эта область экзистенциального эксперимента становится темой рефлексии в пьесе И. Бродского «Мрамор»: «Да, тюрьма есть недостаток пространства, возмещенный избытком времени», «… событие без до и после есть Время. В чистом виде»[3]. Где нет никого, не должно ничего происходить. Для того чтобы события были, им нужны действующие лица: «какие-то силы», «гномы», как в приведенных выше текстах, или, например, мальчишки, разоряющие секреты:
Мне было лет 5–6, в детском саду, конечно. Кому-то интересно делать, а мальчикам интересно все сломать (27: 6; 1982 г.р., ж.).
Интересно же закопать, а потом откопать. А вдруг он там превратится во что-нибудь. Ну, цветочки обычно превращались в дрянь какую-нибудь (27: 25; 1980 г.р., Ленинград, ж.).
Перед нами достаточно явная и устойчивая поведенческая тактика. Нечто очень ценное, горячо любимое, заветное мы сокрываем, хороним в земле (под землей!), лишая себя возможности взаимодействия с ценностью, мы, тем не менее, организуем это захоронение так, чтобы иметь возможность видеть (именно видеть — не обонять, не осязать, не слышать) любимый объект. Похоже на историю про мертвую царевну:
Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной
Гроб качается хрустальный…
…И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
Мы помним, что в этом случае ситуация разрешилась личным вмешательством царевича Елисея: «И о гроб царевны милой / Он ударился всей силой»[4].
За «секретной» деятельностью скрывается определенная логика. У событий должен быть инициатор, без инициативы ничто не должно происходить. Если я ничего не делал с моим, и известный мне, здешний, враг не вмешался, и, тем не менее, с этим моим что-то происходит, то это и есть чудо, волшебство. Скрытым в земле оказывается окно в другой мир. Здесь пролегает область разрыва детского (пока определим его так) причинно-следственного ряда, в соответствии с которым любое событие кем-то инспирировано. Про законы природы, как законы безличные, про «время, вынашивающее свои перемены» самостоятельно, детям расскажут позже.
Примечательно, что в другом рассказе о «секретах», непосредственно после упоминания о них, появляется история о послании, запечатанном в бутылку и брошенном в омут: «Какое-то обращение к ребятам, что вот здесь такие-то купались тогда-то» (27:30; Ленинград,ж.).
Приведу еще один пример, разрабатывающий эту — «временную» — тему «секрета»:
Было дело на даче. Написала я план, перечислила всю родословную. Самое главное, написала, кто я такая. И решила, что мало ли что случится, яд ерная война там… Ребенок маленький всего боится, по телевизору гадости показывают, вот. И решила все это закопать. Чтобы нашли и, понимаешь, чтоб кто-то знал, что случилось. Ну, такой плакатище здоровый нарисовала, генеалогическое дерево. Все это свернула в полиэтилен, в три пакетика. Пошла на даче, а у нас дача только строилась, я там давай отколупывать, землю отколупала, взяла кирпич какой-то, чтоб хоть как-то найти место, и туда все положила и кирпичом накрыла… (27: 23; 1977 г.р., Ленинград, ж.).
А вот еще один пример послания, где доставку должна обеспечить земля. В 70-х годах на Комсомольской площади в Ленинграде был установлен памятник комсомольцу, у которого ученики «правофланговых» школ по праздникам несли торжественный караул. У подножия памятника размещалась бронзовая табличка, надпись на которой сообщала о том, что под нею захоронено письмо, которое комсомольцы 70-х адресовали и, таким странным способом отправили комсомольцам 2000 года. Такое действие, для советской культурной практики весьма характерное[5], может служить примером официального, санкционированного государством ритуала на тему о «жизни, смерти, времени и о себе». Послание грядущим поколениям находится в общем типологическом ряду с надписями «Тут был Вася». Последние не случайно располагаются в малодоступных, но легко обозримых культурно значимых местах. Идея «мы умрем, но нас не забудут потомки», идея человека, прекратившегося в жизни, но длящегося в собственном сообщении, — компромисс между естественным для любого человека стремлением к бессмертию и идеологией атеизма. В таком случае граффити типа «Здесь был Вася», можно прочесть как вопль: «Я не хочу умирать!», что заставляет приглядеться к Васе внимательнее и задуматься о том душевном опыте, который он имел в момент акта вандализма.
