В последний раз Лидка передала картину Шуту семнадцатого ноября девяносто второго года. Докторскую свою Шут не успел защитить. Он облучился во время так называемой ликвидации последствий Чернобыльской аварии, уважаемый и очень толковый теоретик, он оказался в зоне уже во вторую неделю мая восемьдесят шестого, и в какой-то момент попал в безвыходную ситуацию: рискнуть собой или другими. Он рискнул собой. Сначала казалось, все обошлось – но теперь он умирал от рака. Лидка не видела Шута почти год. Уже три месяца он не звонил, даже чтобы повстречаться с сыном. За последнее время Лидка сама звонила ему трижды, страстно желая передать наконец талисман – в ее новой квартирке, которую она, слава богу, все-таки получила, единственная стена, где можно картину повесить, понимаешь ли, Коля, весь день освещена солнцем, краски явно выцветают, может быть, повисит у тебя, ведь жалко, если пропадет, все же по Дымку последняя память… Никто не брал трубку. Единственное объяснение, приходило ей в голову, – Шут живет у какой-то другой женщины и увлекся ею всерьез, уж если с Димкой перестал встречаться… Да и их пауза впервые длилась дольше года. Это походило на окончательный разрыв. Можно было сойти с ума. Но нельзя было позвонить, например, Шуту на работу. Правду выяснил сын, ему недавно исполнилось пятнадцать. Он видел, что мать просто извелась, да и сам соскучился по отцу – и как-то раз вместо школы, Лидку не предупредив, двинул к Шуту в институт. Там ему рассказали.

– Здравствуй, – сказала Лидка. Она едва не падала. На лестнице она начала было падать. Дима поддержал ее. Теперь он стоял чуть позади, кусая губы, чтобы не зареветь. Зареветь было нельзя, все-таки мужчина. Меньше года до паспорта осталось.

Шут не ответил. Они стояли у двери палаты, и он еще не видел их, он видел только потолок и верхнюю часть стены, потому что подушка была тощей, а двигаться Шут уже не мог.

Они подошли ближе. Шут медленно перекатил в их сторону бессмысленные, бесцветные глаза. Потрескавшиеся губы чуть дрогнули.

– Здравствуй, – повторила Лидка, и Дима сказал:

– Здравствуй, папа.

Шут помолчал, собираясь с силами.

– Да… датуйте… бята, – сказал он. Очень трудно было понять, что он говорит – губы уже почти не артикулировали, воздух едва шелестел в гортани. От такого ответа у Лидки потемнело в глазах. Дима опять поддержал ее. До этой секунды она все-таки не верила.

– Почему ты сразу не дал знать? – выкрикнула она голосом, полным слез.

Шут опять собрался с силами, шевельнул губами беззвучно и затем ответил почти ясно:

– Я зоровый-то пыл те не ощень нушен. А уж теерь…

Помолчал. Сквозь туман он все-таки заметил, что она заплакала. Собрался еще раз. Он чувствовал, что говорит невнятно, и презирал себя за это. Проклятым мышцам и губам не было дела до того, что самая близкая ему женщина с трудом разбирает его речь. Мышцы и губы надо было победить. Лидка и Дима заметили, как у Шута вдруг дернулся кадык, желваки немощно затрепетали.

– Рад вас видеть, ребята, – произнес он отчетливо.

И Лидке на миг показалось, что надежда все-таки есть. Она смахнула слезы и заулыбалась.

– Смотри, что я принесла, Коля! – оживленно заговорила она. Развернула холст. – Помнишь? Я подумала, пусть у тебя здесь повисит. Будешь выздоравливать тут, отдыхать – и вспоминать, как мы в молодости друг друга искали.

Секунды через три губы Шута дернулись в улыбке.

– Пасибо, – почти отчетливо выговорил он.

И Лидка увидела, как у него тоже стали влажными глаза.

– Можно подумать, вы сейчас старые, – проворчал Дима.

– Куда повесить? – выкрикнула Лидка, отчаянно озираясь. И накинула холст прямо на спинку кровати в ногах Шута. – Так видно?

– Видно.

– А знаешь, пап, – сказал Димка, – ты меня уговорил. Пожалуй, биофизика – это самое интересное, что для меня может быть.

– Ой, Коля, ты не поверишь, – затараторила Лидка. – Он те книги, которые ты летом оставил, просто до дыр исчитал. И в библиотеках что берет! Не про мушкетеров, и не про ракеты, а все в том же направлении!

Щеки Шута напряженно заходили, и Лидка с Димой замерли, не дыша, боясь пропустить хоть звук.

– Только быстро, – очень отчетливо сказал Шут. – И гениальным. Тогда успеешь помочь.

И опять улыбнулся, довольный тем, что еще может шутить.

– Тебе помогут, помогут! – почти закричала Лидка. – Мы поможем, врачи помогут, я разговаривала сейчас с главврачом, он очень опытный!.. Я все время буду тут, никуда не уйду ни на секунду!

– Хоть сейчас-то не ври, – отчетливо сказал Шут. – Через месяц замуж выскочишь.

И тут не выдержал Дима.

– Ну вот зачем ты маму обижаешь? Болеть болей, а маму не обижай!

– Что ты, Димочка! – глотая слезы, перепуганно залепетала Лидка. – Мы так играем! Просто мы так играем! На самом деле мы всю жизнь друг друга любим, как бешеные! Ты же знаешь!

Они не сразу поняли, что за бульканье донеслось откуда-то. Замерли. Чуть приоткрыв запавший, почти беззубый рот, Шут смеялся, ласково глядя на них обоих.

– Сын прав, – отчетливо, старательно выговорил он. – Больше не буду.

Лидка стремительно наклонилась над ним, схватила его высохшую, будто бы и мышц, и костей уже лишенную руку. Прижала к груди.

– А я права, Коленька? – едва слышно спросила она, с мольбой заглядывая ему в глаза. – Я права?

Его пальцы, тонкие и ломкие, словно лапки синицы, чуть шевельнулись у нее между ладонью и грудью. В последний раз он ее поласкал.

– Пава, – сказал он.

Через два часа он потерял сознание и, хотя Лидка и Дима не выходили из палаты до самого конца, поговорить больше не удалось. Шут умер через три дня.

С похорон ехали молча. Молча поднялись на лифте. Молча вошли. Поседевшая Лидка села в кресло у окна. В этой небольшой, но такой уютной – она так старалась! – квартирке Шут не успел побывать. Под этим потолком он никогда не просыпался. Этот воздух его не помнил.

Дима в своей комнате что-то наигрывал на гитаре очень тихо и очень печально.

– Слушай, Дим, – сказала Лидка. Музыка затихла мгновенно. – Ты прости меня. И не считай занудой или сумасшедшей. Наверное, несколько месяцев я смогу говорить только о нем. Я понимаю, тебе может иногда становиться скучно, но потерпи, пожалуйста.

– Да я сам только о нем и думаю, – угрюмо ответил Дима. Комнаты и стены были такие, что позволяли беседовать, не повышая голоса. – Странный был мужик… Но бубенный! – это было словцо, в начале девяностых пришедшее у сверстников Димы на смену бытовавшим прежде «классный» или, чуть позже, «клевый» и «крутой»; «бубняк!» – говорили ребята в качестве высшей похвалы. – Как-то… по-дурацки все!.. – Помолчал, потом яростно хлопнул ладонью про деке. – Черт бы побрал все эти болезни! Убил бы!

В 2005 году он разработает теорию волновой реабилитации подсинапсов. В десятом, после бурных и не всегда корректных споров, с ледяной яростью парировав все попытки обвинить его в жульничестве, в вымогательстве государственных денег и вывести на чистую воду, начнет отрабатывать методику биоспектральной реставрации клеток. В первую очередь он попытается применять методику к клеткам мозга, поврежденным лучевыми ударами. В четырнадцатом методика уже разработана, и только тогда Шутихину дают лабораторию – когда способ борьбы с лучевыми поражениями практически всех степеней и с радиогенными патологиями им, в сущности, уже создан. Он заражает идеями еще пятерых молодых. Он работает и руководит фанатично. Как будто куда-то спешит. Как будто все еще надеется успеть. И он успевает. К тому моменту, когда лунный энцефалит смерчем пойдет по Земле, на стыке дистанционной генной инженерии и биоспектральной внутриклеточной терапии созданы экспериментальные излучатели, позволяющие творить с разрушенными клетками чудеса на любом уровне избирательности. Кинжальный удар субвируса пришелся в уже выкованный броневой щит, который, зазвенев, чуть подался – одиннадцать месяцев прошло, прежде чем удалось, чуть модифицировав излучатели против нового противника, поставить их производство на поток во всех странах мира – и, упруго распрямившись, отбросил врага навсегда.