И бабуля маячила рядом в длинном мятом халате, бубня: «Распустила мальца… Никого в грош не ставит… Против меня подначивала, а он против всех пошел… Погоди, погоди, может он с бандой какой связался…» «Перестаньте!!!» – кричала мама, впиваясь ногтями себе в щеки. Что-то нереальное творилось вокруг: уклад сломался, и она чувствовала себя как рыба, выкинутая из воды. Она успела дважды обежать округу, осмотрела все подъезды, в каждом ожидая увидеть его, Юрчонка, пусть хоть избитого, хоть пьяного, хоть болтающего, как последний эгоист, с самой незнакомой ей девчонкой – крик, слезы, допрос, проникновенная беседа будут потом, а сейчас – найти!.. У нее заходилось сердце, в глазах темнело. Дома валилась на диван, глотала сердечное – а тут уже вставала над ней, шаркала за ней по квартире неотступно мать ее мужа, к телефону ли, на кухню ли, и бубнила, бубнила: «Это он нарочно мудрует. Вчера-то измывался над старухой из-за несчастных рецептов этих… Твоими все стараниями, а вона, против самой обернулось. Походила бы ты за ним. Как он из дому – ты следом незаметненько. Что-то он часто на кино просит – видать, девок водит по ресторанам, в институтах-то нынче такие бэ все…» «Перестаньте!!!» – кричала мама, а милиционер хихикал, и кошмар этот был нескончаем.

Любимым мостом Димы был Охтинский – казалось, древний, готический какой-то. В этот вечер он успел навестить и мост. Свесившись, поглядел на мерцающие черные струи и двинулся дальше, к Суворовскому. Из темноты, прочеркнутой пунктирами береговых огней, летел ветер, робко перебирал волосы, гладил щеки. Ветер – не Она. Она улетела навсегда. Он думал об этом спокойно, с мягкой грустью, подобной голубому свету плывущего в красноватом небе Смольного собора. Он потерял Ее. Она будет возвращаться, будет вновь уезжать – не к нему и не от него. Он стал омерзительно свободен. Он остался один.

Он сделался настолько всемогущ, что решился написать родителям. Уйдя от шумных главных магистралей, он пристроился на лавочке под фонарем, от которого вниз струился конус чуть светящегося тумана, и достал блокнот. «Дорогие мама и папа! – написал он. Карандаш подзатупился уже, Дима обгрыз дерево вокруг грифеля и заточил его о последний лист блокнота. – Простите, бога ради, что не заехал, дел у меня в Питере до беса, и я спешил. Но теперь, хвала господу, я со всей текучкой расклепался и свободен яко птах небесный. На днях буду в Москве – я посчитал, мой бюджет позволит – и тогда обязательно заверну дня на два, на три, а то и поболе», – слова текли легко и плавно, будто карандаш сам сочился изящными сыновними оборотами. Так случалось редко, и надо было использовать звездный миг до последнего. Дима исписал лист, второй, третий, не сообщая ничего существенного – зачем им зря настроение портить? Зато мимоходом касался различных мелочей прошлой жизни, которые родители так любили вспоминать и умиляться. А в голове медленно текли мысли величавые и смиренные, как у мудрого старца – ничуть не связанные с создаваемым текстом. «С учебой все в порядке. Шеф даже вспоминал на последнем экзамене – а, мол, это тот самый Садовников?» Потом нарисовал себя во временном измерении. Одна его половина удалялась, широко шагая вдаль, где дыбился маленький Медный всадник, и там выворачивалась, а вторая половина шагала навстречу зрителю и сыновне улыбалась. Он еще подумал и написал наискось: «Одна нога здесь, другая – там». Самое трудное позади, подумал он, закрывая блокнот. Завтра купим конверт, запечатаем и швырнем. Шокотерапия.

Он встал и сразу понял, что никуда идти уже не хочет. И просто пересел на другой конец скамьи, туда, где над ней грузно нависли неподвижные, распластанные ветви сирени.

В домах гасли окна – то одно, то другое. Гасли слабые отсветы на влажных темных листьях. Водянистый, теплый покой курился над асфальтом, над лужами, над газонами и кустами, над Димой.

А как суетно начинался день!

Наверное. Она-то уже там. То есть, конечно, там, может, и накупаться успела. Взглянуть бы на того, с кем Она болталась по Золотому кольцу… и, может, скоро заработает по золотому кольцу… если такой есть. Наверное, есть. А может, и нет. Все не так просто.

Все очень просто. Не любит. Остальное – неважные детали. Мимо прошлепал сгорбленный старичок, ведший на поводке крохотную собачонку. Собачонка подбежала к Диминым ногам, принюхалась. Старичок, не глядя, ждал. Собачонка визгливо тявкнула, кинув голову вперед, и Дима непроизвольно дернулся.

– Она не укусит, – успокоил старичок.

– Тем лучше для нее, – ответил Дима.

Старичок переложил поводок из руки в руку, подышал на освободившуюся ладонь и спрятал ее в карман теплой куртки.

Сощурясь, всмотрелся под ветви. Дима улыбнулся.

– Незнакомый голос, – констатировал старичок. – Что это вы здесь поделываете?

– Отдыхаю, – искренне ответил Дима. – Больно вечер хорош.

– Сыроват, – с видом гурмана заметил старичок.

– Да, немножко, – согласился Дима.

Старичок побегал взглядом влево-вправо, а потом вытянул тонкую, трепетную шейку, заглядывая за скамью.

– Вы один отдыхаете?

– Ясно дело. Вдвоем – это уже не отдых.

– Сколько вам лет, молодой человек?

– Формально я возмутительно молод.

– Ну это главное… – старичок поежился. Нашел взглядом свою собачку. Пробормотал: – Пойдем-ка мы. Барри, кажется, замерз.

– По нему видно.

– Вы не любите животных?

– А что, похоже?

– В вашем голосе мне почудилось ирония.

– Я тигров люблю, – сообщил Дима.

– Я так и думал. Идем, Барри, – проговорил он заботливо, – пора баиньки. Пописал? – он опять полуобернулся к Диме. Он так и стоял к нему боком. – Со мной давно не говорили столь приветливо.

– Это не моя заслуга, – улыбнулся Дима.

Старичок покачал головой.

– Неправда.

Доходной, ледащенький Барри миролюбиво заурчал.

В парадной тишине возник торопливый, нервный перестук каблучков, и из-за близкого поворота, словно выброшенная угловым кустом сирени, возникла девушка, увидев старичка, она остановилась и требовательно спросила:

– Простите, как добраться до Уткиной заводи?

Старичок с секунду молчал.

– Запамятовал, – сказал он с явной хитринкой. – Быть может, молодой человек?.. – и сделал широкий жест в сторону Димы, как султан, развалившегося в тени. При этом задел напоенные влагой ветви, и на Диму обрушился короткий ливень.

– Ох, простите, – вздрогнув, покаянно сказал старичок.

– Ничего, – улыбнулся Дима. Почему-то в этом разговоре он все время улыбался. – Даже приятно. Я уважаю душ, настоенный на давно отцветшей сирени.

– Именно на давно отцветшей?

– Можно и на цветущей. Но тогда общефизиологическое воздействие совсем иного порядка, не для отдыха. Оно не вселяет негу, а возбуждает чувственность.

– Вы биолог?

– Что вы. Биологи полезные люди, а я тунеядец…

– Зачем же так самоуничижительно? – подойдя, с иронией спросила девушка, и Дима повернулся к ней. – Отвечайте по делу, а судить будем мы.

– Я художник, – медленно проговорил Дима, глядя на нее.

– Идем, Барри, – сказал старичок и неторопливо пошаркал к парадному, унося с собой необозримую рыхлую память о массовых митингах, массовых восторгах, массовых героизмах, массовых расстрелах, массовых выселениях, массовых предательствах, массовых смертях, массовых надеждах, массовых дряхлениях, сквозь клубящиеся бездны которых, чуть мерцая в темноте, как струйка ни в чем не виноватого и ничего не понимающего Барри, сочилась удивительно короткая его жизнь.

– То есть, учусь на художника, четвертый курс… вы не подумайте – так, маляр…

Она взглянула на него, искря стеклами очков.

– Я и не думаю. Маляр так маляр.

Она была как призрак, порожденный ночным маревом. Казалось, она светится. Казалось, она ничего не весит, не касается земли, плывет, над этим обыкновенным мокрым тротуаром, и каблучки ее стучат просто так, для виду, чтобы никто не понял, кто она такая.

Господи, да ничего в ней не было! Чистое легкое лицо, короткое платье, тонкие руки, открытые до плеч…