Я так и не узнал, жива ли Джанани. А. Р. клялся, что она погибла много лет назад от рук Рахула Може, но ее видение в огне было так явственно, что мне трудно поверить в ее смерть. Она могла решить, что лучше ей уйти из моей жизни — учитывая, как она поступила со мной. Не знаю, что я скажу ей, если мы когда-нибудь встретимся.
Я часто думаю о словах, сказанных мне Рахулом Може в то роковое утро в комнате гостиницы: что наши сородичи поселились в людях, став частью их разума. Я читал о таких любопытных органеллах1 — митохондриях, живущих внутри клеток. То, что было когда-то независимым организмом, подобием бактерии, в какой-то момент человеческой истории из захватчика превратилось в жизненно необходимую часть целого. Предложите митохондрии вернуть свободу — примет ли она ее?
Теперь, исследуя человеческое сознание, я гадаю, какая часть его — мой сородич, а какая — исконно человеческая. Я гадаю, не похоронена ли в глубине человеческого сознания наследственная память моей расы. Быть может, эти воспоминания пробиваются наружу лишь в самых бредовых сновидениях. Ведь во сне вам случается менять облик, во сне вас окружают чудеса иных миров. И еще мне сдается, что, хотя люди (в отличие от других животных) не могут общаться непосредственно разумом, эта способность все же дремлет в них. Так, например, человек чувствует, когда за ним наблюдают или что в пустой с виду комнате присутствует другой человек. Возможно, это пережитки древней способности чувствовать другие умы и объединяться с ними.
Когда зажили ожоги, я вернулся в свой колледж в Дели, хотя сердце к этому и не лежало. Но надо было зарабатывать, чтобы оплачивать уход за Рахулом Може. Я так и не спросил Бинодини, не она ли предала меня. Я могу ощущать контуры ее разума, но не способен распознать ложь — ее ум достаточно дисциплинирован, чтобы скрыть неправду. Кроме того, пока я не спросил, я могу убеждать себя, что она не виновата.
Увидев меня после возвращения, она мгновенно поняла, что я прошел через тяжелое испытание. Да и мои не до конца зажившие ожоги были тому свидетельством. Но она, видно, сознавала, что душа моя так же разбита, как и тело, и не донимала меня вопросами. Я сказал ей только, что повстречался с Рахулом Може и что он больше не угрожает человечеству. Возможно, она решила, что я сделал свой выбор и что выбор этот дался мне тяжело. Может быть, догадывалась она и о том, что между нами встало подозрение в предательстве. Впрочем, мы встречались с тех пор реже.
После возвращения я увиделся и со своим старым другом Санкараном. Он приехал читать лекции в Делийском университете. Он стал ведущим астрономом в институте в Ченнаи, но меня узнал сразу и тепло поздоровался. Жена его, казалось, успокоилась: она дружелюбно болтала со мной и познакомила с их семилетней дочкой — застенчивой девочкой, чей разум был чист и спокоен, как воды озера с очень интересными подводными течениями. Все трое, кажется, были счастливы, и я, несмотря на боль старых воспоминаний, порадовался за них.
Он, конечно, перестал быть солитоном. Но прежнее любопытство, детская открытость чудесам вселенной остались с ним, как и его простота. Он до сих пор извиняется перед деревьями, налетев на них по рассеянности. При виде его глаза мои наполнились слезами; я поспешно сморгнул их и рассмеялся с ним вместе.
Может быть, тень старой любви еще сохранилась. Мы расстались, обещая не терять друг друга из виду.
Однажды вечером Бинодини пришла в мою квартирку. Я как раз провожал нескольких студентов, с которыми занимался дополнительно; их взгляды, когда она поднялась ко мне по лестнице, явственно говорили: «Ага!» Она сказала, что ее тревожит моя подавленность. В соседнем кинотеатре идет фильм — какая-то глупейшая научная фантастика, которой мы еще не смотрели. Не хочу ли я сходить с ней? Я не хотел, но позволил себя уговорить. В жарком душном зале я, застыв, смотрел, как разворачивается драма на экране. Картина была о пришельцах, которые пытались притвориться людьми и самым забавным образом попадали впросак. В другое время я хохотал бы как сумасшедший, но тут меня волной накрыла печаль. Бинодини, как видно, почувствовала, что неудачно выбрала фильм: она виновато пожала мне руку, а когда я встал и, натыкаясь на чужие колени и извиняясь, пошел к выходу, вышла следом.
Ночь была ясная. Район вокруг кинотеатра остался без тока из-за какой-то аварии, обычной в летние месяцы, и звезды горели ярче, чем обычно в городе. Я смотрел на искорку своего родного солнца в неизмеримой дали.
Бинодини взяла меня за руку.
Я думал о людях — как они умеют быть одновременно друзьями и предателями. Убийцами, матерями и возлюбленными. И я тоже любил и предал родное мне существо.
— Ты не одинок, — сказала Бинодини. — Во всяком случае, не больше, чем другие.
Мы остановились там, куда не доставал свет неоновых огней, а шум уличного движения и голоса звучали приглушенно. Ночь сгустилась под нимами, и свечи в темных окнах домов мерцали звездами. Без особого усилия я мог бы вообразить себя плывущим в океане космоса. Лететь до дома было недалеко. Мы оба смотрели в небо, когда метеор скользнул по его черному бархату и исчез. Метеор… или корабль.
— Загадай желание, Арун! — сказала Бинодини. В ее голосе звучали слезы.
Ее рука грела мою. Потом она нежно высвободила свою руку, и мы вместе пошли домой сквозь звездную ночь.
