Владимир Аймадов жестоко мстил за смерть отца и разгром прииска. На следующее лето, когда в области начали разгораться огни восстаний, он, уже в чине полковника, вышел во главе большой карательной экспедиции в глубь тайги. Два месяца усмирял восставший народ: сильно потрепал несколько партизанских отрядов, сжег десятки селений, по всем дорогам и тропам для острастки расставил виселицы. Над тайгой тогда постоянно двигались тучи дыма, и ветер далеко разносил запах гари. Из опустошенных селений люди уходили в тайгу, травами залечивали раны от шомполов и нагаек, собирались в отряды, ковали пики, чинили берданки, мастерили пушки...
А осенью произошло нежданное-негаданное для Аймадова событие: его отряд оказался в кольце вновь вспыхнувших восстаний. За два дня Аймадов расставил на карте десятки красных флажков. Вскоре белые каратели в панике заметались по тайге — так мечутся обложенные волки, всюду натыкаясь на красные флажки.
У деревни Россошиха отряд Аймадова был окружен и разгромлен. Спаслось только девять человек. Пробраться обратно в областной город нельзя было: вся тайга находилась во власти партизан, они закрыли все дороги и тропы. Полковник Аймадов бросился на заимку к знакомому богатому старожилу — промысловику Сухих.
— Выручи! Спрячь!
Сухих рассказал о Чертовой сопке.
В народе Чертова сопка пользовалась дурной славой. Лет десять назад пришли на нее три промысловика, построили с подветренной стороны, у родника, просторную избу и лабаз, расставили по речкам в ближних падях ловушки на соболей. Что потом случилось на сопке — никто не узнал. Только весной около избушки были найдены обглоданные кости двух охотников и клочья их полушубков. Третьего не успели найти. В развалинах на вершине сопки раздался такой дикий хохот, что людей будто ветром смахнуло к подножию.
С тех пор все боятся и близко подходить к Чертовой сопке. Ходят упорные слухи: только подойдешь — над сопкой прокатывается страшный, хватающий за сердце бесовский хохот.
— Веди! — загорелся Аймадов.
III
Белогвардейцы ушли на Чертову сопку. Все они верили, что найдено хорошее убежище. Вокруг, на десятки верст, дикая, безлюдная тайга. В падях, среди чернолесья, осень разложила багряные костры. Безыменные речушки и родники, пробиваясь сквозь чащу, бормочут сонно, однообразно, но слышать их голоса приятно: чувствуешь, что земля живет и творит. Над тайгой тонкое, покрытое полудой небо. У далеких гребней гор на западе стоят на причалах, как старинные челны, мастерски выточенные облака.
Первый день прошел в больших хлопотах: поднимали от подножия сопки привезенные вещи и продовольствие, наводили порядок в запустевшей, пропахшей тленом избушке, исправляли лабаз, заготовляли дрова, устраивали сруб у родника. Все суе-. тились, торопились, держались бодро и весело.
С увлечением работал и полковник Аймадов. Он рубил и колол дрова. Работал он ловко: одним взмахом пересекал крепкие сучья, одним ударом раскалывал толстые чурбаны. Если же попадал суковатый чурбан, Аймадов, вонзив в него топор, вскидывал его над собой, расставлял ноги и, крякая, так бил о бревно, что с ближних берез осыпались листья. Он редко делал передышки, но, даже когда и прерывал работу, не садился, а продолжал стоять, опустив топор, и, раздувая широкие ноздри, с задором осматривал тайгу. Все солдаты в эти минуты любовались полковником: в серой шерстяной фуфайке, в широких дёре-венских штанах и грубых сапогах казенной работы, он походил на простого таежника-промысловика, стал ближе, понятнее и — могущественнее. Со всеми, кто в минуты передышки оказывался поблизости, он весело перекидывался словами.
Из избушки часто показывался Силла с охапкой сырого щепья или гнилой, заплесневелой травы.
— Как дела,Силла? — спрашивал Аймадов.— Живем?
Силла чувствовал в последние дни особенно дружеское отпо-
шение к себе полковника. Путаясь толстыми и чуть кривыми ногами в траве, он оборачивался, выглядывал из-за ноши и панибратски подмигивал хитрым карим глазом:
— Живем, господин полковник! Дай бог!
— Хорошо будет в избушке?
— Э, такое логово будет!
Штабс-капитан Смольский подносил сухой валежник. Маленький и слабосильный, он страшно мучился, если приходилось тащить хотя и тонкую, но сучковатую валежину, а она цеплялась за траву, за деревья. Он напрягал все силы, вытаскивая застрявшую валежину, и иногда, вытащив ее, сам падал, а потом смущенно отряхивался, оглядываясь по сторонам, вытирал шелковым платочком с желтыми каемками пухлепький вспотевший нос и улыбался по-детски, смиренно.
— Ты бы поменьше брал! — кричал ему Аймадов.— Надсадишься, чего доброго!
— Плиего, надо запасаться...
Показывался Оська Травин. Закинув голову, покрытую солдатской фуражкой, он осматривал деревья, стучал по ним топором.
— Осип, что бродишь?
— Дерево на лабаз высматриваю, господин полковник.
— Да вали любое, чего смотришь?
— Покрепче хочу выбрать.
— Ха-ха! Навек тебе? Вали вот это, иу!..
И опять, поплевав на ладони, Аймадов рубил дрова. Топор сверкал и свистел в его руках.
Но уже вечером Аймадов понял: дневное веселье — последний ясный просвет в наступившей тягостной отшельнической жизни. По старой привычке он хотел было сделать запись в дневнике, но не смог. О чем писать? Вспоминать о недавнем прошлом —- больно, рассуждать о настоящем — неинтересно, мечтать о будущем — бесцельно.
Как назло, испортилась погода. Откуда-то навалилась громада литых туч; они шли, наполняя тайгу липким мраком, и при виде их все казалось хилым и шатким на земле. Ветер злобствовал. Дюжие кедры, ели и пихты метались в панике, хватались друг за друга сучьями, тяжко охали. Одна дуплистая пихта, стоявшая недалеко от избушки, гулко треснула п со стоном легла в подлесок. В этот момент Аймадов понял, что у отряда прибавился еще один серьезный враг — одиночество.
Солдаты приумолкли.
Только один Силла болтал беззаботно. Раньше он был вором и бродягой. Он никогда не имел постоянного пристанища. В белую армию Силла пошел добровольно, спасаясь от расправы обиженных им мужиков и втайне мечтая поднажить добра. Не особенно и огорчился он, что со службой получилась неприятность, что пришлось жить в таком гиблом месте,— не все ли равно, где жить? Он удивлял товарищей каким-то бездумным презрением к жизни. Подкладывая в печь дрова, пробуя похлебку, он издевательски весело болтал:
— Э-э, еще как заживем! Чего нам? Ешь похлебку и живи! Карты у меня есть, можно будет перекидываться. Раздобудем еще как-нибудь баб, наплодим ребят... Не жизнь будет — малина. А что, в самом деле, баб бы добыть, а? — Щуря карие лукавые глаза и поглаживая рыжеватую проволочную бороду, он поочередно оглядывал товарищей. Те молчали, и это, видно, забавляло Силлу; он облизывал широким языком ложку, клал ее рядом с собой на еловый лапник и беспечно мечтал: — Да-а, вот бы потеха была! Завести баб, наплодить ребят, и вот тебе новая деревня, пиши ее на карту!
— Деревень и так много,— заметил Оська Травин.
— То какие деревни! Сказал! Мне свою надо, чтоб душе был простор. А в тех у меня клопиная жизнь: днем прячешься, ночью вылазишь. Мне солнца побольше надо! Да, все дело в бабах...— Но как ни пытался Силла, разговор не завязывался, и он, тряхнув головой, с усмешкой заключил: — Что, не нравится? Э, курьи головы!
Сели ужинать. Полковник Аймадов взглянул на солдат, окруживших котел, и ложка запрыгала в его руке. «Господи! — подумал он.— Ведь все здесь, что остались... Да что я с ними буду делать?» И тут Аймадов ощутил сильную, охватившую все тело усталость. Он отказался от ужина и лег на нары. Нет, разгром экспедиции — этот неслыханный, мучительный позор, несмотря на отчаянное сопротивление Аймадова, истощал и высушивал, как суховей, его могучие силы. «Только бы вырваться отсюда!» — думал Аймадов, стараясь сосредоточиться именно на этой мысли, но все вокруг мешало ему: солдаты смачно хлебали похлебку, за стеной шумела тайга, в окно настойчиво стучалась веткой молодая сосенка, словно просилась на ночлег.
