На проселке валялось много убитых белогвардейцев. Одним из первых, рядом с рыжим конем, у которого еще дергались задние ноги, Ларька увидел белогвардейца с большими усами. Сердце Ларьки ударило гулко, и точно огнем опалило его лицо.
— Вот он! Вот!— в яростном восторге, плача, закричал мальчуган.— Вот он, белый гад!
Когда партизаны, разгромив белых, радостные и возбужденные, вернулись осмотреть трупы и собрать оружие, они увидели, что Ларька, ругаясь и плача, бил камнями мертвого усатого ротмистра.
V
Наступил сентябрь. Партизанский отряд вернулся на Катунь, в то место, где стоял раньше. Отсюда Дымов предполагал ударить на Топольное, где вновь появились белогвардейцы.
На рассвете конная группа партизан во главе с Ерохиным собралась в разведку. В это время к Семену Дымову явился Ларька. Он стал просить, чтобы командир пустил его хотя бы с Беркутовой горы взглянуть на родную деревню.
— С горы все видно, я знаю,— говорил он взволнованно.— И наш двор даже видать. Он на отшибе. Мне дядя Иван даст бинокль, я весь двор обшарю, всех кур пересчитаю...
— Соскучился?— улыбнулся Дымов.
— Не о том речь. А все же теперь... на мне хозяйство лежит. Сам знаешь. Ей-богу, пусти, товарищ командир!
Дымов понимал, что у парнишки большая, неуемная тоска о доме, и ему стало жаль своего любимца. Он прижал голову Ларьки к груди, сказал дружески:
— Эх, Ларька, хороший из тебя будет мужик! Знаешь что? Я ведь еще не женат. Не успел. Который год воюю! Вот когда
отвоюемся, я жениться буду. Есть у меня одна на примете. Та* кую свадьбу завернем — горы загудят! А тебя я возьму к себе дружкой...
— Не врешь?— оживился Ларька.
— Вот увидишь!
— Дружкой? Да я тебе такую штуку отхвачу на свадьбе —« ахнешь! Вот крест на мне!
— Ну, поезжай, поезжай.
По пути к Беркутовой горе разведчики заехали осмотреть Михееву заимку, что стояла на небольшом лесистом взлобке. Заимка оказалась заброшенной. Партизаны решили оставить здесь коней, а к Беркутовой горе пойти пешком. Ларька взглянул отсюда на вершину знакомой горы, заваленную огромными камнями, между которыми ютились корявые сосенки, и будто вспыхнул изнутри — усталое лицо его ожило, осветилось теплой улыбкой.
— Эх и высока!—воскликнул Ларька.— А беркутище там живет!
Лес переживал грустные дни листопада. Безжизненные листья незаметно срывались с деревьев, плавно кружились, выбирая место на земле. Сядет птица на ветку, раскачает ее — и она делается обнаженней. Непоседливый бурундук вскочит на дерево, потревожит его покой — и оно становится беднее и сиротливее. Словно стараясь подольше удержать на себе отмирающие листья, деревья стояли как оцепенелые. Лес, погруженный в невеселые думы, был пуглив и печален.
Поставив лошадей в густом подлеске, партизаны присели закурить на дорогу. Как всегда, пользуясь свободной минутой, Ларька сразу же вытащил из-за пазухи любимую книгу.
— Вот это дело,— сказал Ерохин.— Почитай-ка, пока курим... О наших местах ничего не говорит он, а?
Любовь Ларьки к стихам великого поэта была столь горяча, что давно уже свершила чудо: книга Пушкина жила в отряде, как живой человек, веселый и печальный, смелый и умный, с большой, светлой душой. Встречаясь с Ларькой, партизаны обычно спрашивали:
— Ну, как поживает Пушкин?
— Сегодня-то... послушаем Пушкина?
Командир отряда Дымов давно уже обдирал кожицу с берез на цигарки и точно забыл об условии, которое ставил, отдавая книгу Ларьке в день его появления в отряде.
Раскрыв книгу, Ларька осмотрел партизан, собираясь начать чтение, но в этот момент на дороге, со стороны Беркутовой горы, появились верховые.
— Белые!— ошалело крикнул Ерохин, срываясь с места.— За мной!
Партизаны бросились врассыпную по кустам. На дороге раздались выстрелы. Ларька схватил берданку, бросился за партизанами, но вдруг почувствовал боль в ноге; сгоряча он пробежал еще немного, потом резко обернулся, скривил побледнев-йше губы, выронил книгу и опустился за куст шиповника.
Из леса к избушке, стреляя на ходу, бежали белогвардейцы. Один из них бежал прямо к Ларьке, сильно прыгая через кусты. Ларька поднял берданку, стал хватать его на мушку, но вдруг что-то сильно ударило в грудь, обожгло и опрокинуло навзничь. Несколько секунд Ларька судорожно сжимал правой рукой ветку шиповника, обвешанную красными ягодами, похожими на бусы...
Над Ларькой остановился сухопарый поручик с наганом в руке. Разглядев юного партизана, он презрительно произнес;
— Хо, такой щенок!
Потом поручик увидел книгу, поднял ее, раскрыл в середине и быстро схватил глазами какие-то строки... Глаза поручика рверкнули зло. Поручик с омерзением отбросил книгу в сторону й пошел вслед за солдатами к заимке.
Казань, 1938 г.
У СТАРОГО ТОПОЛЯ
Т^ончился бой. Отбиваясь из берданок и старинных шомполок,
партизаны отступили в глухое чернолесье, оставляя на сучьях валежин клочья одежды...
Там, где шел бой, белые захватили в плен троих партизан. Одного, плечистого бородатого старика, вытащили из болота о пулеметом-трещоткой, каким пугают зайцев. Молодого парня с окровавленной щекой схватили в то время, когда он, окруженный, забился в орешник и собирался пустить в левый бок заряд картечи. А третьего партизана нашли в яме, под корнями вывороченной бурей сухостойной пихты. Когда солдаты начали раскидывать штыками корни, он вылез, чихая,— в солдатской гимнастерке, черных шароварах и сапогах из тонкой яловичной кожи. И только он встал на колени и откинул со лба пряди черных как смоль волос — солдаты враз ахнули:
— О! Баба!
— Была бабой, а теперь нет,— зло ответила партизанка, энергичным жестом стирая с подбородка землю.
Белогвардейцы жестоко избили пленных шомполами и нагайками. Потом пригнали на берег Камы, к избушке бакенщика, где отдыхал после боя штабс-капитан Лозинский.
Партизаны шатались от изнеможения, молча обтирали окровавленные лица. Они знали, что скоро конец. Торопливо, жадно осматривались они вокруг: прощались с просторным и полным жизненного биения миром. Солнце стояло в зените. Кама, еще не утратившая весеннюю силу, шла властно, чуть хмурясь. Недалеко от избушки бакенщика, по острой косе, белотал забрел по пояс в реку, словно намереваясь наискось пересечь ее стрежень. У берега из воды торчали поверженные половодьем дюжие ветлы; они были облеплены, словно бабочками, бледпо-зеле-ными листьями. По реке плыли бревна и коряги, и на пих отдыхали после рыбной ловли грузные чайки-хохотупьи...
У костра на берегу сидел молоденький солдат и, обжигаясь, ел печеную картошку. Начальник конвоя Самохин подошел к нему, спросил:
— Господин штабс-капитан в избушке?
— Ага, уху едят.
Самохин обтер рукавом гимнастерки одутловатое лицо, сверкнул на партизан черными, как дробинки, глазами, строго наказал конвою:
— Смотреть в оба! И пошел в избушку.
Штабс-капитан Лозинский сидел за столом, твердо облокотись, высоко подняв острые плечи, перетянутые желтыми ремнями портупеи. Он с наслаждением ел стерлядь. Не поднимая головы, заросшей светлой отавой волос, спросил:
— Ну как? Какие трофеи?
— Так что...— Самохин резко, словно в нем сорвалась пружина, вытянулся у порога.— Разрешите, господин штабс-капитан, доложить: трофеи имеются — берданка с забитым патроном и...
— Ну?
— Трещотка, господин штабс-капитан,— смутился Самохин.— Зайцев гонять. За пулемет у них служила...
. — Дурак!— Лозинский обернулся,—■ Выбрось да помалкивай о таких трофеях... Ну а пленные?
— Так точно: прибыли в исправности.
— Били их?
— Так что... не жалуются...
— Значит, не били.
— Что прикажете, господин штабс-капитан, делать с ними?
— Хм! — дернул острыми плечами Лозинский.— Накорми их и отпусти с богом.
Самохин еще более вытянулся и, двигая бровями, окинул избушку растерянным взглядом.
— Что глазами вертишь?— криво улыбнулся штабс-капитан.— Нашел тоже о чем спрашивать! Расстрелять, конечно.
