1 Жерве Петр Карлович — попечитель Харьковского учебного округа, был ставленником графа Дмитрия Андреевича Толстого (1823—1889) — министра народного просвещения и обер-прокурора Синода (1866 —1880). В 1879 г. П.К. Жерве был сменен на посту попечителя генералом Максимовским.
2
«Вследствие письма Вашего Сиятельства от 5 сего Мая за № 20, в котором Вы изволили заявить о необходимости для пользы дела отозвать безотлагательно Тайного Советника Жерве от занимаемой им должности Попечителя Харьковского Учебного Округа, имею честь уведомить, что ввиду возложенной на Вас Государем Императором ответственности за состояние вверенного Вашему управлению края, я вижу себя вынужденным согласиться на исполнение выраженного Вами положительного в этом отношении требования.
Вместе с тем, однако же, я не усматриваю ни возможности, ни необходимости к отозванию г. Жерве немедленно от занимаемого им поста, так как не могу считать его ни человеком политически неблагонадежным или неблагонамеренным, ни положительно вредным в отношении к управляемым им учебным заведениям... Во всяком же случае, я считаю совершенно необходимым предварительно выждать окончания в учебных заведениях испытаний, кои непременно должны происходить под надзором Попечителя, который имеет по крайней мере возможность следить за ними и достаточную для сего опытность, между тем как то лицо, которому, в случае его немедленного удаления, пришлось бы его заместить, а именно Ректор Университета, еще менее может считаться подходящим в деле управления округом, уже по той причине, кроме многих других, что он сам занят испытаниями в Университете. Сверх сего Попечитель Жерве в настоящее время отправился для осмотра учебных заведений в Тамбовскую и Воронежскую губернии. По всем этим причинам я считаю нужным отложить первый приступ к отозванию его из Харькова по крайней мере до возвращения его в сей город...
Примите уверения в совершенном моем почтении и преданности.
4 Граф Дмитрий Толстой».
Письмо министра народного просвещения гр. ДА. Толстого Временному Харьковскому генерал-губернатору гр. М.Т. Лорис-Меликову 15 мая 1879 г. // ГА РФ. Ф. М.Т. Лорис-Меликова, оп. 1, д. 26, л. 9.
На письме помета: «Совершенно конфиденциально».
№ 24
ХАРЬКОВСКИЙ ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР ГЛАЗАМИ «ВЕРХОВ»
Конфиденциально.
Петербург, 9.У.79 г.
«Многоуважаемый граф, пишу сегодня собственно для того, чтобы Вам передать то впечатление, которое всеми Вашими действиями и сообщениями вызывается и производится в М<инистер>стве в<нутренних> д<ел>. Вчера вечером Маков мне тотчас прислал полученные им копии с Ваших отношений и писем к шефу жандармов и м<инистру> нар<одного> пр<освещения> и Ваше письмо от 6-го... Ему нужно было (и это похвально) поделиться отрадным чувством. Нашелся один человек в Российском Государстве, но и за ним нужно было обратиться к Кавказу. Какое право учение! Даже в такую критическую минуту, не то что Вы лучше других; это всегда могло бы быть объяснимо. Но Вы одни. Прочие совершенно не в счет! Одесский самодурствует1; здешний, признаюсь к некоторому моему удивлению, не нашелся2. Он как будто еще смотрится в зеркало, спрашивая себя: для чего я здесь, и что я, и как мне быть? Московский пока копирует3, через неделю или две, то, что делается инде. Киевский4, не отдохнувший от безрассудного свирепствования против поляков 1863 года, в 1879-м, по-видимому, только расправляет руки в другом направлении и засим себя спрашивает: как это все имена на «ов», или «ин», или «ич», или «тык»? Из Харькова, напротив того, что ни звук, все ладно. Признаюсь, что я с особым, совершенно непривычным чувством прочитал Ваши писания. Думаю, что не ускользнуло ни одного оттенка, от различия между признаваемыми Вами и неизвестными Вам прежними правами ген<ерала>
Ковалинского и Жерве на внимание, до чрезвычайно метких указаний по учебной части5. Наприм<ер>, Ваш вывод из отсутствия мундира и привод к наружному безобразию в виде «шика». До Вас никто этого не высказывал. Возвращаюсь к моей мысли, что вторая часть Вашей задачи имеет еще большее значение, чем первая. Не временные неурядицы и опасности, а коренная неурядица и органические недуги требуют радикального лечения. Удастся ли? Бог весть. Но во всяком случае, в этом — роковой для государства и государствующих вопрос. Если мы будем далее идти на социалистическом мужикофильстве, при кабаках, считая площадное «ура!» за политический рычаг; если мы будем по-прежнему гостиннодворство-вать во внутренней политике государства и затыкать окраины за пояс Карповича и забрасывать Европу шапкой Аксакова6, если мы будем там давить поляка, а здесь кавказца, там забирать католический костел, а здесь запирать молельню весьма консервативных старообрядцев, если мы будем беречь сотни рублей, когда речь о производительном расходе, и бросать сотни тысяч на непроизводительные, если мы и впредь дадим волю раздражающим и разлагающим толкам печати, и сами будем молчать, по чувству китайского достоинства фарфоровых кукол г-жи Струве, если мы из министров непременно будем творить членов Правительственного клуба, между собою ни на что не согласных, действующих каждый на свой лад, и только съезжающихся на чернильные обеды по понедельникам и вторникам, и пр., и пр., то, конечно, ничего доброго и в будущем ожидать нельзя! Но самая возможность употребления слова «если» доказывает возможность двоякого ответа. Извините, что так дал волю моим аналитическим соображениям. Минута исторической важности. Чем быть России, решится в 1879 и 1880 году. Дикость приемов, невежественность системы, грубость соображений, близорукость взгляда, вот чем мы больны.
После общего частное. О нем только два слова. Еще раз душевно благодарю. Мою вчерашнюю телеграмму Вы извините весьма естественным отцовским чувством. Где много предосудительного, там желательно не осуждать выще меры. Болезненность идет из рода Кошелевых, к которому принадлежала моя бабка. Двое дядей и одна из моих теток умерли в помешательстве. Странная смесь хорошего и дурного меня часто наводила на эту мысль. Наприм<ер>, упорное молчание, когда есть чувство, что виноват и зарвался. Словно отчаянное погружение в еще более глубокий омут7.
Еще раз благодарю.
Душевно преданный Валуев».
Конфиденциально.
Ботанический сад, 26/VI. 79.
«Многоуважаемый граф, вчера я видел графиню Клейнмихель8, сегодня Министра в<нутренних> д<ел>. От него слышал, что Вас ожидает, т. е. ожидает извещение о желании приехать. Думаю, что приезд весьма желателен. Если Вам нужен гр<аф> Толстой, то следовало бы поторопиться. Он надеется уехать в отпуск на будущей неделе. Если он не нужен, что легко быть может, потому что с заместителем можно справиться короче. Вы не поторопитесь.
Положение дел в существе не изменилось, но некоторые веяния к лучшему есть. По крайней мере, утрачен кредит тех фраз и миражей разного рода, которые нас довели до нынешних затруднений, а Вас привели в Харьков. На словах более, когда свидимся. Сегодня у меня нет пяти минут досуга, но после разговора с графиней хотелось отправить к Вам хотя бы две строки.
Вы знаете, что м<инистр> в<нутренних> д<ел> видит Г<осуда-ря> только по пятницам. Поэтому, если Вы пожелаете спешности ответа, не мешало бы телеграфировать разом и м<инист>ру в<нут-ренних> д<ел>, и военному м<ииист>ру9.
О себе на этот раз ни слова. Да хранит Вас Бог.
Душевно преданный Валуев».
Конфиденг^иалъно.
С.-Пе?пербург, 17 Ноября 79.
«Многоуважаемый граф, давно не писал к Вам и от Вас не имел прямых известий. Пользуюсь случаем, чтобы чрез Юзефовича отправить к Вам, по крайней мере, несколько строк. Но что сказать в них? Извещать Вас не о чем. Рассуждать о прежде известном значило бы повторять с несколькими вариантами прежде не раз сказанное. Живем в такое время, что как-то немеет язык и перо не просится в руку. Моряки говорят, что дрейф возбуждает тяжелое чувство. Еще тяжелее ощущение дрейфа на государственном корабле, а мы дрейфуем. По временам команда принимает меры; на минуту покажется, что руль положен и ход дан, но потом опять видно, что дрейфуем по-прежнему. Куда, наконец, или до чего додрейфуем? Святой отче Николае, моли Бога о нас!
