— Нам такое не светит. Слишком много зла. Слишком огромна ненависть.

— Русские — великие солдаты. Вы умеете, как никто, восстанавливать разрушенное.

— Разрушенное нами же.

— Загадочная русская душа… Какой у немцев любимый вид искусства? Классическая музыка. Германский дух — это великий музыкальный созидательный аккорд. Это музыкальная гармония. Россия же — она вся выражена в вашей литературе. Это мечущийся между хаосом и созиданием дикарский дух. Он способен взлететь высоко, но может и низко пасть. Однако он взбирается все выше.

— А у американцев какое искусство? — Аверин улыбнулся. Его заинтересовала своеобразная градация.

— Кино. Голливуд. Да и вообще, какой у американцев дух? Они прекрасно обходятся слезливыми сантиментами. Они давят на слезу. Сентиментальность — это не доброта. Они выдумали права человека и проливают над ними слезы — это сентиментальность. Но не забывают считать баксы, которые извлекают из этих прав человека. Это практицизм. Они — страна без будущего. В них и близко нет того торжества души, которое есть у немцев и русских. Вам надо быть жестче. И не забывать, что русские, как и немцы, великие воины.

— Кому это сегодня нужно в России, где все только и делают, что торгуют — Родиной, жизнями чужих людей, полезными ископаемыми. Дешевая распродажа. Все мировые старьевщики и людоеды слетелись на нашу свалку.

— Русский воин победит. Русский торговец уступит ему. А русский бандит будет в Сибири. А, Слава?

— Будет.

Дитрих засмеялся и ткнул локтем Аверина в бок. Аверин так и не смог напиться, чтобы заглушить боль. Вечером он позвонил в Москву.

— Слушаю, — донесся близкий, будто с соседней улицы, голос.

— Егорыч, — выдохнул Аверин.

— Здорово, — голос у Егорыча был усталый. — Рад тебя слышать.

— Ты жив, Егорыч… Я так счастлив, что ты жив.

— Я-то жив.

— Как там?

— Потом объясню. Приезжай… А лучше оставайся там. Ну ее к чертям, эту помойку, — последние слова казались криком души.

— Как же, нужен я здесь.

— А в Москве нужен? Кому? Этим сволочам, которые стреляли в народ из пулеметов? Им нужен?

— Кому-то нужен, Егорыч… Хорошо, что ты жив. Корми Пушинку.

— А куда я денусь?..

В Москве было полно войсковиков и милиционеров. Нагнали добрых молодцев со всей России.

Встретил Аверина в Шереметьеве Валерьян Карпов — старший оперуполномоченный из их отдела.

— Спасибо, что встретил, — сказал Аверин.

— От греха подальше. Ремизов направил. Ты не в курсе, что в Москве творится.

— А что?.

— Гоблины распоясались.

— Омоновцы?

— Ага. Освободились от оков цивилизованности. Самое дерьмовое, что было в системе нашей, — наружу полезло. А самое лучшее куда-то задевалось.

— Черт знает что.

— Колотят кого хотят. Слав, представляешь, мне вчера дубинкой досталось в центре города. Какому-то балбесу в милицейской форме показалось, что я на него не так посмотрел. Я ему представился как майор милиции. И получил дубинкой по плечу.

— Бред какой-то.

— Вот и я так думал… Ну, в ОМОНе много ребят со странностями.

— Да уж.

Аверин вздохнул. Сколько мероприятий проводил с омоновцами. Видел людей, которые шли на пули, рисковали своими жизнями, спасая других людей. Видел, как шагали на амбразуры. В Осетии омоновцы заслоняли своими телами мирных людей, спасали их от расправ. Там было множество мужественных и честных сотрудников. Но ведь находились и такие, кто мечтал заехать хоть кому-нибудь дубинкой. Оказывались и любители ездить на обеспечение массовых мероприятий с сумками — пока одни охраняли фанатов на рок-концертах, другие вытряхивали из ларечников выпивку и еду. Две стороны одной медали. Такая работа — грань между добром и злом особенно резка. И среди людей, служащих бок о бок, одни совершают подвиги, а другие подлости.

— Давай крюк сделаем, — предложил Карпов — Покажу тебе «Белый дом».

Они проехали мимо Верховного Совета. Обгорелое величественное, похожее на атлантический суперлайнер здание почернело и обгорело, было осквернено снарядами, вокруг него стояло оцепление из милиции и армии. Аверин нахмурился. Ему стало стыдно и противно.

Карпов довез Аверина до дома и напоследок сказал:

— Сегодня Ремизов приказал отдыхать. Завтра на службу.

— Буду… Возможно….

— Э, ты что-то раскис, Слава. Что с тобой?

— Да так…

— Не нравится? А кому нравится.

Аверин открыл входную дверь. Пушинка встретила его обрадованным мяуканьем. Кошки тоже умеют ценить дружбу. Он бросил чемодан и уселся в кресло. Пушинка прыгнула ему на руки.

— Ну, тебя Егорыч откормил, — покачал головой Аверин, взвесив на руке Пушинку. — Тигра настоящая. Пушинка лизнула его в щеку, заурчала.

— У, котяра, — он погладил ее, и она протянула лапы, блаженно впилась в хозяина когтями, вытянулась.

Он положил котенка на диван. Вышел из квартиры. Поднялся двумя этажами выше. Позвонил в дверь.

Егорыч выглядел вполне прилично, если не считать того, что левая рука была перевязана.

— Чего, ранили? — спросил Аверин, кивая на перевязанную бинтами с пятнами крови руку.

— Привет, Слава. Пулей зацепило.

— Ты уже ветеран боев с правящей верхушкой.

В доме Егорыча царил беспорядок. В углу стояло несколько пустых бутылок. На столе высился ополовиненный «Абсолют», но Егорыч не выглядел пьяным. Они уселись за стол. Егорыч разлил водку по рюмкам, произнес:

— За тех, кто погиб.

Аверин опрокинул обжигающее содержимое.

— Слава, ты не представляешь, что это было. Четвертого октября я у «Белого дома» находился. Вокруг него шел постоянный крестный ход. Подошли броники. И первую пулю получил священник, возглавлявший крестный ход. Пуля прошла через икону.

Аверин передернул плечами.

— А потом… Я-то выбрался. Чиркнуло, — Егорыч потянулся к бутылке, но отставил ее. — А сколько погибло людей! Хороших людей, Слава. Которым не было все равно… Они выбили тех, кому не все равно. А быдло на мосту стояло и смеялось. Оно смотрело на представление…

Егорыч покачал головой, отгоняя от себя страшные воспоминания.

— Представляешь, Слава, бьет пулемет. Вокруг стоят зрители. Один падает, сраженный пулей. Его оттаскивают, и тут же его место занимает другой любопытствующий. Это что-то совершенно необъяснимое.

— Да.

— Слава, я ненавижу это быдло. Ненавижу этот город. Чтоб он провалился!

— Да ладно тебе.

— Сколько людей ушло! Каких людей…

Егорыч хлопнул ладонью по столу. И заплакал. У Аверина тоже встал ком в горле.

Они проговорили полночи. Егорыч сбивчиво рассказывал о пережитом. Иногда снова закипали слезы.

— Я не хотел после этого жить. Они расстреляли нас. Теперь они владеют всем. Они и те, кто смеялся на мосту. Разве это справедливо, Слава?

— Нет.

— А знаешь, не могли найти людей, согласных сесть за рычаги танков. Предлагали офицерам квартиры, деньги и отыскали нескольких гадов. А еще афганцы помогли. Ветераны хреновы. Захотели отличиться перед демократией. Одни афганцы защищали «Белый дом», а другие били по нему из пушек. Что же это делается, Слава? Как такое возможно?!

— Что теперь причитать?

Ночью Аверин так и не заснул. Только под утро на несколько минут забылся в тяжелом сне. Встал, покормил Пушинку и отправился на работу.

— Это что? — Ремизов снял очки и положил их на бумагу, которую только что прочитал.

— Рапорт на увольнение, — сказал Аверин.

— Вот я и спрашиваю, как сие следует расценить?

— Как нежелание продолжать службу в нашей организации.

— Да? И куда ты пойдешь?

— В охранники, в бандиты. Куда угодно.

— Да?

Ремизов посмотрел на Аверина с горькой усмешкой, потом встал, подошел к шкафчику, вытащил бутылку с коньяком.

— Настоящий грузинский. Не какой-то суррогат. Храню несколько бутылочек с еще тех времен.

Он налил стопочки себе и Аверину.