— Вы красуетесь перед собой, — заметил Радван. — Вы знаете так же, как и я, что здесь, на этом фронте, должен быть польский солдат, потому что только отсюда ведет дорога к Польше.

— Возможно, — ответил Мажиньский, — поэтому принимаю участие с оружием в руках. Я не уверен в себе в той мере, чтобы руководить людьми и отвечать не только за себя, но и за них…

Радван вздохнул.

— Ваше мышление непоследовательно и как бы двойственно…

— Вы доложите, что я офицер? — спросил Мажиньский.

Радван с минуту молчал.

— Если вы этого не желаете, — произнес он глухо, — не доложу.

— Видите ли, — сказал Мажиньский, — вы так же непоследовательны. Если вы с ними, то обязаны доложить… Но у вас тоже нет уверенности…

— Это неправда, — возмутился Радван, — я уверен…

Анджей Рашеньский считал, что смерть Сикорского будет последним разделом его записей. Сказал об этом Еве.

— Запишу все, что знал или думал о Гибралтаре. Не верю в заговоры, но верю в особенности логики истории, которая находит неожиданные решения, не противоречащие развитию событий, биографиям и положению людей. Говорим, что смерть Сикорского является для Польши поражением. Да. Однако мне кажется, что одновременно ушла в прошлое историческая эпоха, когда нам еще снились гетманы и мы верили, что после войны Варшава и Польша сохранятся такими, какими мы их оставили в Сентябре…

Рашеньский представлял себе последние часы жизни Сикорского…

Последним человеком, находившимся у Сикорского в Гибралтаре, был курьер из Польши Гралевский-Панковский. Разговаривали в небольшом салоне его апартаментов, любезно предоставленных Верховному губернатором Гибралтара. (У этого англичанина в ту пору было много хлопот, потому что одновременно приземлился прилетевший из Лондона посол Майский и нужно было, чтобы оба гостя не встретились.)

Гралевский-Панковский привез Сикорскому донесение Грота [59] и ожидал вопросов.

— Когда вы последний раз видели Грота? — спросил генерал.

— В начале июня, — доложил Панковский.

— Пишет мне Калина [60], что ожидают вступления Красной Армии на наши земли в конце года. Не думаю, что это возможно, но, наверное, мои инструкции о тесном взаимодействии с советскими частями в борьбе с немцами уже неактуальны… Как надо поступать? Это зависит от многих факторов. Показать сплоченность, достоинство, организационную четкость — вот что важно… — Неожиданно генерал сменил тему: — Какие настроения на родине?

— Полны надежд, пан генерал. После сталинградской победы все уверены, что война скоро кончится… Вы, пан генерал, пользуетесь огромным доверием и вызываете восхищение… Только развитие связей с Советским Союзом вызывает беспокойство. Это вечная тема для разговоров.

Сикорский встал.

— Отношения с советским руководством, — сказал он, — будут установлены. Должны быть налажены. В этом меня полностью поддерживают англичане и американцы. Сталин в действительности серьезно не относится к польским коммунистам, кстати, никогда им не симпатизировал. Он знает, что мое правительство представляет Польшу и со мной можно договориться…

— Так точно, пан генерал! — воскликнул Панковский.

— Это только к вашему сведению, — продолжал дальше Сикорский. — Скажу, что балканский вариант не снят с повестки дня. Удары союзников на Грецию и Югославию открыли бы дорогу к Варшаве и восстанию во всей Польше…

Гралевский-Панковский посмотрел на генерала с удивлением.

— А где исходные базы? Думают ли союзники об ударе через Балканские горы?

— Это не препятствие. Речь идет о том, пан Гралевский, чтобы мы присутствовали на каждом направлении…

— На одном наверняка нас нет…

Казалось, эту последнюю фразу Сикорский не услышал.

— Полетите со мной в Лондон, пан Гралевский, Лубеньский уступит вам место.

— Так точно, пан генерал. — Курьер из Польши был в восторге от перспективы совместного полета с Верховным. — Можно идти?

— До свидания. Летим вместе.

В это время вошел полковник Марецкий и положил на стол толстую папку.

— Что там? — спросил Сикорский.

— Информация из Лондона. Министр Кот предостерегает о возможности интриг и брожении.

— Опять тревога…

— Открыто, неконспиративно, — говорил дальше Марецкий, — офицеры…

Сикорский его прервал:

— Больше этого прошу не повторять. Не хочу даже слышать. Кот везде видит заговоры. Моя инспекторская поездка произвела хорошее впечатление. В войсках существует единство…

Марецкий стоял неподвижно и не улыбался.

— Единство, — повторил генерал. — Я протягиваю руку всем, даже пилсудчикам… Солдат с солдатом всегда договорятся…

Сикорский прикрыл глаза и увидел зал офицерского клуба в Бейруте. Рядом с ним за длинным столом сидел Андерс, офицеры были в парадной форме. Сикорский как раз закончил выступление. Все присутствующие горячо били в ладоши, кричали «браво». Довольный и взволнованный, Верховный повторил еще раз:

— С настоящими солдатами всегда найду общий язык. — И добавил: — Чтобы это доказать, предлагаю оркестру сыграть «Первая бригада легионеров»!

Сыграли. Сикорский, еще продолжая слышать эту мелодию, небрежно отодвинул папку с документами Марецкого и сказал: «Не буду их читать».

Возможно, он вспомнил эту сцену в Бейруте, когда садился в самолет? Был веселым. Со всеми сердечно прощался, напоследок — с поручником Лубеньским, которому доверил трудную миссию вывезти из Румынии министра Бека [61], чтобы тот не попал в немецкие руки.

— Итак, пан поручник, спасибо вам за все, и до встречи через несколько дней в Лондоне. Только не откладывайте свой приезд. До свидания, с богом…

Самолет с Сикорским на борту через несколько секунд после старта упал в море и скрылся под водой. По пустой стартовой полосе аэродрома, с которой только что стартовал самолет, бежал молодой офицер-летчик и кричал:

— Finis Poloniae [62]!

В Николаевке разместился штаб дивизии. Советская грузовая машина, в которой приехала Аня, с трудом передвигалась по ухабистой дороге; колеса тонули в никогда не просыхающей грязи, мотор ревел на самых высоких оборотах.

— Приехали, — сказал водитель. — Здесь уже поляки, они открывают второй фронт.

Аня выскочила из машины прямо в лужу и побежала к ближайшей хате. Дорогой тянулись подводы, орудия, грузовики. На большой площади парни в польских мундирах стояли в очереди возле полевой кухни. «Сначала в медсанбат, — подумала она, — потом разыщу Зигмунта». Увидев нескольких офицеров, выходящих из дома, подбежала к ним. Не сразу узнала Зигмунта: еще не видела его в военной форме. Окликнула:

— Гражданин поручник! — Она хотела узнать, где находится санбат, и только потом крикнула: — Зигмунт!

— Аня! Откуда ты взялась? — Он обнял ее. — Прекрасно выглядишь в военной форме! Как ты сюда попала?

— Из госпиталя отпустили меня дней десять назад… Пошла к Ванде и сказала, что не выйду от нее, пока не даст разрешение. А где медсанбат?

— Подожди… Микулка из штаба едет в медсанбат и тебя возьмет. Идем ко мне… Хочется поговорить…

В деревенской чистой избе на столе появилась бутылка. Аня была голодная и усталая; она одним глотком выпила стаканчик водки и почувствовала себя хорошо.

— Знаешь, все-таки это отлично… Наконец я в нашей армии! Когда увидела польские грузовики в этом чертовом болоте, от счастья хотелось плакать. И сразу наткнулась на тебя…

— Ты приехала к самому началу. Сегодня уже объявлена полная боевая готовность. Это будет необычная битва. Подготавливаем каждую мелочь. Все время заседания в штабе, люди… — Вдруг он замолк. Смотрел на Аню, которая доедала кусочек хлеба с тушенкой.

— Теперь, — подбодрила девушка, — расскажи что-нибудь о себе. Почему ты вдруг замолчал?