Он переживал это дело и вспоминать не любил. На соболе, по-нормальному, столько же можно было взять. И это были совсем другие деньги. Но теперь и они почему-то казались Генке нечестными. Он инстинктивно опасался, что все эти перемены доведут до того, что и здесь, на его охотничьем участке, объявится кто-то, кто начнет заводить новые порядки и испоганит охоту.
Костер прогорел, уха уже не кипела, оседала прозрачно. Под красноватым жирком томились разварившиеся рыжемясые куски. Генка бросил два листика лаврушки и снял с углей. Сигаретку задумчиво подкурил, привычно сидя на корточках. Неприятно было вспоминать ту, попусту загубленную рыбу – суеверия всякие лезли в голову. Если бы легально ловили, вся бы пошла в дело. Даже жрать расхотелось.
Айка, дремавшая на солнце, поднялась и заворчала в лес. «У-у-в», – взбрехнула глуховато, не раскрывая пасти. Чингиз молчал, настроив острые уши. Генка прищурился на склон, сквозь облетающие лиственницы. Тишина стояла, только одинокий негромкий комар звенел у уха. Люди тут редко бывали, медведь должен уже залечь, хотя какие-то болтаются еще… Можно было бы лохматого, подумал, собакам в приварок.
Участок у Генки, как и у всякого штатного охотника в их районе, был большой – больше восьмидесяти тысяч гектаров. В других местах, где соболь был не очаговый, и по двадцать тысяч хватало, но у них зверек держался по ключам и речкам. По верхам, гольцам да сыпунам его не было.
На пятьдесят километров весь правый борт Юхты принадлежал Генке. Соседняя долина Эльгына была кобяковской, а верховьями Генка граничил с Сашкой Лепехиным. Два зимовья у них с Сашкой были общие – на истоке Юхты и на Светленьком. Сашка, правда, пьяный разбился насмерть на машине три года назад, и в прошлом году на его участок заезжал москвич Жебровский. На вертолете залетал, и обратно вертушкой выдергивали – кучеряво, видно, по деньгам вышло.
Странный был этот Жебровский. Не бедный, весь мир объездил, а зачем-то взял участок. В этом году опять приехал, домик купил в порту и собирался на промысел. Генка пытался думать, что Жебровский так же, как и он сам, любит тайгу и охоту. И даже это вот промысловое одиночество. Трудно было такое представить: Жебровский, вроде и простой в общении, без понтов, промыслу учился внимательно и своим делился – Генка кое-какие мелочи у него перенял, – а все же был другим. Слишком городским, что ли? С Трофимычем, например, намного проще было.
У Генки на участке одиннадцать зимовий стояли, и почти все по Юхте, на впадении в нее ключей и притоков. Между избушками километров по двенадцать-пятнадцать «буранные» путики[4] поделаны, но начинал Генка пешком. И «Буран» берег по малоснежью, и больше любил тихую охоту с собачками. Так, не торопясь, с работой поднимался он от зимовья к зимовью, открывал капканы, готовил рыбу на зиму, стрелял глухарей, рябчиков и куропаток на приманку, приводил избушки в порядок.
В семь утра, темно еще было, вышел. Собак взял, карабин и по холодку – руки и уши мерзли – двинул знакомым путиком над рекой. Шлось легко – за плечами котелок, банка тушенки, чай, сахар, запасные штаны и свитер да пяток капканов на всякий случай. Топор в петле на поясе. Генка, довольный, что рано вышел и впереди длинный день, посматривал в сторону речки, в темноте ее не видно было, только глуховато доносился шум осторожной осенней воды. Тропа, обходя прижим, забирала и забирала вверх.
Он переходил из базового зимовья в избушку на Секче. Шестнадцать километров было до места. Путик сначала тянулся берегом Юхты, километров через десять делал петлю вверх по ключу Нимат. Генка рассчитывал подняться в самые верховья ключа, посмотреть там зверя, а если ничего не будет, без тропы уже перевалить небольшой отрог и спускаться в избушку по соседней долинке. Часам к трем-четырем рассчитывал быть в зимовье. Собак он отпустил, решив, пусть уж будет как будет.
Приличный мороз, думал Генка, время от времени потирая зябнущий нос. Удивительная штука – зимой в минус сорок так не дерет, как сейчас. Путик выбрался на старинную якутскую тропу.
По Юхте, частично по его участку, раньше шла дорога в Якутию. Веками тут кочевали эвены с оленями, потом неуемные казаки проложили свой путь, ища выход к океану. Много чего тут перетаскали. На восток шли – сплавляясь по Рыбной и Эльгыну, обратно в Якутию поднимались через Юдомское нагорье этим сухим путем по Юхте. Экспедиция Беринга, отыскивая границы Евразии, заносила с материка на океан всю оснастку для кораблей: веревки, якоря, пушки. По Эльгыну дорога была короче, но с двумя высокими перевалами.
Генка ревниво относился к этой тропе. Ему не нравилось, что по участку когда-то толпы бродили… Иногда даже казалось, что вот сейчас из-за поворота вывернется караван в двести-триста вьючных лошадей. И все это у тебя на участке. Или вообще настанут какие-то времена, и тут снова будут ходить и ездить кому не лень.
Последними, кто пользовался тропой, были пастухи, гонявшие летом оленей на якутскую сторону. Это было лет пятнадцать-двадцать назад, когда живы были колхозные оленеводческие бригады. С тех пор позаросло местами.
Генка спускался тропой к Юхте; на повороте был затесан столб с остатками зеленых цифр. Генка не раз уже рассматривал такие столбы: пытался представить, кто и в какие далекие времена спиливал живое дерево выше человеческого роста, чтобы и зимой видно было. И что это за краска, что до сих пор цела? Столбы обозначали почтовый тракт и стояли километров через десять. Еще довольно большие срубы, обрушенные уже, остались на месте таежных станков. На его участке их было три, горы старинных бутылок рядом валялись, из-под спирта, видно.
Работы по тропе было немало, и это Генку очень удивляло. Ему казалось, что если сейчас народ такой несознательный и шагу лишнего не ступит ради общего дела, то 250 лет назад человек и вообще должен был быть кое-какой. Генка остановился, прикидывая, как непросто было коваными топорами да ручными пилами рубить такой путь. Если человек десять, то не меньше недели должны были ворочать этот вот спуск к реке. Глаза натыкались на вековые лиственницы, помнящие те времена – нарты или сани, сползая на склонах, бились боком о дерево, из года в год оставляя следы.
И Генка, мечтавший иногда побывать недельку-другую в тех условиях, когда и соболя, и золота было голыми руками бери, задумывался настороженно. Припрягут дорогу делать или тащить чего-нибудь через перевалы… Но потом все равно соглашался – на недельку интересно было бы. Как тогда люди жили? Потерпел бы.
Дорога дальше переходила по перекату на другой берег к Трофимычу. Два года дед не охотился. Сдал, согнувшись ходит, и глаза как зимняя вода… Прошлый год такой вот, крючком, а ползал, собирался… Но не заехал. Переволновался, видно, инфаркт выловил. В этом опять шмотки перетрясал, на заборе развешивал. Заходил несколько раз, по мелочам спрашивал, но понятно было: волнуется старик. Верка еще пошутила: куда ты, мол, Иван Трофимыч, околеешь где-нибудь. Лучше уж у дочки под боком. Все поухаживает… Дед невнимательно ее слушал, думал о чем-то, видно было, что он много об этом думал и ему неохота на эту тему разговаривать, но вдруг поднял голову на Генку, крючковатыми пальцами дотянулся до сигареты, дымящейся в Генкином рту, фильтр оторвал и бросил к печке. Ему после инфаркта строго-настрого запрещено было курить.
– Это, Верка, ничего было бы… – Дед затянулся, посмотрел на бычок. – Мне бы добраться туда. А околеть там это ничего. Лучше, чем тут поленом лежать. – Он замолчал, потом глянул на Генку блеснувшим глазом: – А может, я там выздоровлю? А, Генк? Ты же знаешь! Там болеть некогда!
И опять замолчал, осторожно затягиваясь сигаретой.
– В зимовье только неохота помереть. Человек, когда слабеет, всегда под крышу лезет. Придут, а там я… – равнодушное стариковское лицо чуть сморщилось, – херово так-то, если… а в тайге ничего – волки найдут, птицы растащат по участку… Это ничего… Мой же участок. Я там все знаю.
