Полк присягнул и был распущен по казармам.

Вскоре после одиннадцати к лейб-гренадерам примчались Одоевский и Палицын. Сутгоф показал: "После присяги прибыл корнет князь Одоевский ко мне, который сказал: "Что вы делаете? Вы изменяете своему слову. Все полки уже на площади"".

И тут мы снова вступим в область предположений. Либо Одоевский хотел воодушевить Сутгофа и, зная, что эмиссары тайного общества уже находятся в полках, намеренно предвосхитил результат их деятельности, либо — что вероятнее — по дороге в полк они с Палицыным получили какие-то новые сведения от московцев. Ведь когда Одоевский пересел на Васильевском острове в сани Палицына, московцы уже стояли на площади — по другую сторону Невы.

Полковое следствие установило, что к казармам подъезжали два офицера — с черным и белым султанами — и стыдили солдат за переприсягу. Это и были Одоевский и Палицын. Возможно, что, пока Одоевский искал Сутгофа, Палицын оставался на улице, и потому Сутгоф его не назвал.

Реакция Сутгофа на укор Одоевского была мгновенной и безукоризненно четкой. Он бросился в свою роту и сказал солдатам: "Ребята, вы напрасно присягнули, ибо прочие полки стоят на площади и не присягают. Наденьте поскорее шинели и амуницию, зарядите ружья, следуйте за мною на Петровскую площадь и не выдавайте меня!"

По опросу солдат и офицеров — сразу же после восстания — полковое следствие воссоздало удивительную картину: "Вся почти рота, следуя сему внушению, мгновенно оделась и побежала за своим поручиком. Полковой командир полковник Стюрлер, известясь о сем происшествии, поспешил догонять оную и, достигнув уже в Дворянской улице, стал останавливать и уговаривать людей, но поручик Сутгоф, находясь впереди толпы, кричал: "Ребята, не выдавай, не слушайте его, а подавайся вперед!" Усилия полкового командира остались тщетны, а рота бросилась с большим еще противу прежнего стремлением за поручиком".

И дело здесь было не только в преданности роты Сутгофу, но и в самом настроении солдат, в остром ощущении общего неблагополучия происходящего и в готовности сопротивляться высокому командованию.

1-я рота лейб-гвардии Гренадерского полка, в шинелях, с запасом хлеба, с боевыми патронами в сумках, с заряженными ружьями, бежала к Сенату.

В казармах осталась большая часть двух батальонов.

Мы не знаем, успел ли Сутгоф предупредить Панова и был ли Панов в этот момент в пределах досягаемости.

Но, конечно, весть о выходе 1-й роты мгновенно распространилась в полку, взвинчивая солдат.

А 1-я рота прошла сквозь Петропавловскую крепость, которую в этот день охраняли те же лейб-гренадеры, беспрепятственно пропустившие своих однополчан, спустилась на невский лед и бегом двинулась по реке к Сенатской площади.

Было около половины первого.

Николай продолжал осуществлять свой пассивный план окружения восставших. Сразу после Конной гвардии пришел 2-й батальон преображенцев, который поставлен был на углу площади и Адмиралтейского бульвара вместе с ротами 1-го батальона, примыкая к левому флангу конногвардейских эскадронов. Подошедший Кавалергардский полк поставлен был на самом бульваре на подходе к площади, перекрыв направление на Зимний дворец.

Пришло около двух эскадронов коннопионеров.

События на площади в это время разворачивались чрезвычайно стремительно и густо.

Для того чтобы понять характер происходящего, надо, помимо всего прочего, представить себе топографию этого театра военных действий. Сенатская, или, как ее чаще тогда называли, Петровская, площадь была стиснута с одной стороны заборами, огораживающими стройку Исаакиевского собора, сараями со строительными принадлежностями, штабелями дров, с другой — грудами камня, лежавшими на углу Адмиралтейства и набережной. Расстояние между боевыми порядками мятежников и правительственными войсками измерялось десятками метров. Между эскадронами Конной гвардии, стоявшими спиной к Адмиралтейству, и фасом московского каре было около пятидесяти метров. Судя по воспоминаниям Николая, груды камней лежали и в тылу конногвардейцев.

Небольшое пространство между восставшими и войсками императора заполнено было шумной, находящейся в постоянном движении толпой. Все это вместе взятое чрезвычайно затрудняло передвижение войск и делало невозможным любой стремительный маневр. Правительственным войскам было крайне сложно атаковать мятежное каре, но и восставшие оказывались в тактической ловушке, о которой мы еще будем говорить.

Относительно спокойными и выжидательными были только первые полтора часа пребывания московцев на площади, да и то построение каре, присоединение многих членов тайного общества, приезд и отъезд офицеров связи, представителей других частей, все увеличивающаяся возбужденная толпа создавали впечатление разнообразия и активности. Затем события приняли по-настоящему бурный и динамичный характер: появление Милорадовича и выстрел Каховского, прибытие Конной гвардии и преображенцев, предвещавшие возможное боевое столкновение или же переход их на сторону восставших, медленное движение сквозь толпу роты преображенцев и эскадронов конногвардейцев для охвата мятежников.

С этого момента на первый план выдвигается Оболенский — единственный, по отсутствии Трубецкого, Якубовича, Булатова, представитель военного руководства восстания. Он понимал свою ответственность и находился в постоянном напряжении и готовности реагировать на события. "…Я сам был в столь смятенном положении от встречи моей с графом и едва минувшей опасности, угрожавшей нам от разговора его с солдатами и вновь угрожающей от приближающегося батальона Преображенского полка". Восставшие ждали атаки превосходящих сил. Но ее не последовало.

Николай в этот первый период чувствовал себя очень и очень неуверенно. И не без оснований. Когда он в очередной раз выехал на площадь с бульвара, то из толпы ему закричали: "Поди сюда, самозванец, мы тебе покажем, как отнимать чужое!" Николай, как бы ни бодрился он в записках, ощущал идущую со всех сторон враждебность, которую сознавал как опасность совершенно реальную. Ни малейшей решимости быстро и жестко подавить мятеж он не проявлял. Он не был уверен ни в генералитете, ни в большинстве полков. А настроение окружающей толпы его подданных было совершенно очевидным. Для них, как и для многих солдат из лояльных частей, он был лишь предприимчивым самозванцем.

Больше всего в этот момент Николай — вопреки военному здравому смыслу — не хотел прямого столкновения. Капитан Преображенского полка Игнатьев вспоминал: "Когда подошли другие войска, государь приказал принцу Евгению Вюртембергскому занять ротою его величества Исаакиевский мост. Отправляя его от себя, государь сказал капитану (самому Игнатьеву. — Я. Г.): "Ты станешь с ротою, где принц поставит, и если будут по вас стрелять, не отвечай, пока я сам не прикажу. Ты головой мне отвечаешь""[64]. Николай, таким образом, настойчиво ориентировал своих сторонников на пассивность, на положение страдательное. И приказ этот выполнялся неукоснительно. Когда эскадрон коннопионеров стал неожиданно менять позицию и Игнатьеву показалось, что коннопионеры атакуют его роту, он и тогда не сделал даже приготовлений к отпору.

Само по себе стягивание войск к площади не было решением проблемы. Проблему могла решить массированная атака на мятежное каре, с тем чтобы ликвидировать очаг мятежа до присоединения к московцам других полков. Каждая минута промедления в это время работала на тайное общество. Но император, собравший к часу дня у Сената сильный кулак пехоты и кавалерии, во много раз по численности превосходящий мятежников, принципиально бездействовал. Хотя ждать можно было только ухудшения обстановки, он ждал.

И дождался.

Временные промежутки между событиями в этот период восстания оказываются при рассмотрении необычайно короткими. Если около двадцати минут первого, когда ранен был Милорадович, на площади стояли одни московцы, а преображенцы с императором еще только подходили, то за последующие полчаса каре оказалось лицом к лицу с одним пехотным батальоном и двумя кавалерийскими полками.