Один побежал, другой, на него глядя тогда спасения никому не будет; в горах да в чаще не убежишь, а в поле от конного и подавно. Страшно и мне бывало, за дерево, за камень укроешься да палишь. Ну, а ежели что, всегда помни: штык да приклад у тебя в руках. Учат ведь вас штыковому бою. Для серьезного дела учат, устоишь со штыком против шашки — другие на подмогу успеют, жив будешь. Мне и самому со смелым да умелым бойцом в любом деле быть веселее, на такого надежа большая, это вы крепко запомните».

Снова и снова внушали рекрутам, что знамя есть священная хоругвь, слава и честь полка, оно дороже жизни, и потому солдат за него умрет, а врагу не отдаст, оставить знамя — нет больше вины. Не станет тогда полка, с которым вот уже больше ста лет, может, от времен царя Петра, добывали славу русские солдаты.

«А наш Тенгинский полк, — говорил при этом дядька, — такого позора за сто пятьдесят лет не допустил. И теперь вы, кто в нем служить будет, помните, что в присяге сказано: “От знамя, где принадлежу, никогда не отлучаться; но за оным, пока жив, следовать буду”».

И заставил всех повторить эти слова по два раза. Повторил и Иван, запомнил.

Занятия, на которых изучали уставы и законы, чередовались со строевыми. Постепенно научился Иван быстро и правильно исполнять команды на плацу, умел уже обращаться с ружьем в строю, вскидывал его в два приема на плечо и на три счета ставил к ноге.

Как правило, после построения и завтрака проводились занятия, как бы мы теперь сказали, теоретические, а после обеда — строевые. Потом, по утрам, дошло дело и до изучения ружья, дядька показывал, как им владеть, как ставить кремень (кремень сначала использовали деревянный). Познакомились солдаты и с патронами, порохом, пулями, узнали, как с ними обращаться, как заряжать ружье и как целиться.

Прошли апрель и май, жаркий июнь наступил.

В то время, когда Иван попал в резервный батальон, на вооружении в армии еще были кремневые гладкоствольные ружья, весили они более одиннадцати фунтов, то есть около пяти килограммов. Ружье с граненым штыком достигало в длину солдатского роста, пуля калибра в семь линий весила почти тридцать граммов, прицельная дальность стрельбы — чуть более трехсот шагов, но средний стрелок едва мог попасть в мишень с расстояния ста пятидесяти шагов.

Эти кремневые ружья дольше всего и продержались в войсках Кавказского корпуса. Мой прадед стрелял из такого ружья даже тогда, когда ударные образцы сороковых годов уже поступили на вооружение других частей, в том числе тех, что принимали участие в Крымской кампании.

А пока в жарком июне 1850 года он обучался штыковому бою и ходил на стрельбище, что находилось в полутора-двух верстах, учился стрелять залпом и прицельно.

К тому времени стали приучать новоиспеченных солдат к беглому шагу, к переходам в десяток верст в полном снаряжении — водили сначала по полю, заросшему травой, а затем гоняли по кустарникам и пригоркам. При беглом шаге на ровной местности по команде «Запевай!» зачинали песню, подходящую под быстрый счет, например, такую:

Царские законы я не нарушу,

И священну клятву я не изменю.

За Царя, за веру, за святую Русь Я умру без страха, честию клянусь.

На стрельбище, как правило, ходили ровным, спокойным шагом, чтобы не сказывалась потом усталость, не дрожали руки. Но бывало и наоборот, офицер нарочно приказывал идти последние полверсты беглым шагом и потом сразу же изготовиться к стрельбе в цель — попаданий тогда было вдвое меньше.

«Вот так именно и будет в бою, — говорил подпоручик фельдфебелю и унтер-офицерам, — на другое не рассчитывайте. Да вы и сами знаете». И унтер-офицеры снова и снова заставляли скоро управляться с порохом, пулей, огнивом, не теряться при осечке, а они бывали часто. Солдат учили: «Не попал с первого раза, попадай со второго, с третьего выстрела, заряжай быстрее, иначе вражья пуля окажется проворней».

Но чаще все-таки стреляли холостыми, не по мишени, а в чисто поле — берегли свинец не меньше, чем в других полках и дивизиях. На первых занятиях, когда рекруты привыкали к самому выстрелу, учились не отворачиваться от горящего пороха — это было объяснимо. Однако в целом такая подготовка солдата не могла считаться оправданной, потому что в итоге приводила к неприцельной стрельбе и, как следствие, к излишним потерям в бою.

Привычка стрелять холостыми заставляла Ивана, как и других молодых солдат, думать только о том, чтобы по команде «Пли!» спустить без опоздания курок, иначе получишь пинка или затрещину. Целиться всерьез при этом никто и не пытался.

Идут строевые занятия, стоит Иван в шеренге, каблуки вместе, по команде «Ровняйсь!» старается видеть грудь четвертого от себя человека, а пятого не видеть. От шеренги до шеренги три шага, при ходьбе строем всей ротой пыль поднимается столбом, лезет в рот, в глаза, но привыкли солдаты, строя не ломают, шага не сбивают.

Беглому шагу учили постоянно: прыгали через канавы, через плетни переваливались, взбегали на пригорки с ружьем наизготовку. На бегу шеренга ломается, часть солдат отстает, а тут команда «Коли!». Делает Иван шаг вперед, досылает выпадом штык перед собой в пустоту, а сам думает: сзади бы кто не споткнулся, не достал бы штыком — бывало и такое.

Кажется, и дышать-то уже нечем, пот заливает глаза, рубаха давно — хоть отжимай. Наконец команда: «Стой!» Можно утереть лицо, отдышаться.

Учить штыковому бою начали еще со второй половины мая. Сначала рассказали, в каких случаях, для чего идет в дело штык: «Не отступил враг после наших залпов — на него в штыки, в ход идет и приклад». Затем опытные унтер-офицеры занимались с каждым отдельно, разучивали стойку, выпад.

Заставляли молодых солдат наносить удары метко, в нужное место. Не раз и не два ходил Иван на чучело, что было насажено на шест. Покажет унтер своим штыком место на чучеле — попадай куда велено. Целится Иван в «брюхо», наносит удар резко и тут же, как положено, выдергивает штык, чтобы «раненый» противник не успел достать шашкой или штыком.

Еще учили биться, а не отбиваться, уходить, уклоняться от выпадов врага, заканчивать схватку одним метким ударом, тело сбрасывать со штыка резко и снова быть готовым отразить нападение.

Особо обращали внимание на то, как оборониться штыком от всадника, уйти от удара его шашки — в бою бывает что и башку могут снести.

Снова и снова на строевых занятиях повторяли ружейные команды «на плечо», «к ноге», унтер-офицеры показывали, как приветствовать «по-ефрейторски»: приклад у ноги, правая рука резко отводит ружье в сторону.

Ружье Ивану стало привычным, родным, с закрытыми глазами мог он теперь отличить свое от других, казалось бы, таких же. В общем, постигал рекрут военную науку. Однако и грамоте по возможности не забывал учиться, пытался складывать слова, но читать пока не получалось. Впрочем, читать в казарме, в общем-то, и нечего было, лишь у нескольких солдат в батальоне имелись книжки, сильно потрепанные, в бумажных обложках.

В часы отдыха читали их грамотные солдаты, другие, кому интересно, усаживались вокруг, слушали, смотрели картинки. В книжках этих — сказки про королевичей и небылицы всякие. Чудеса, а все понятно.

Слушал Иван, вспоминал детство, родной дом, бабушку, ее сказки...

Иногда все же заедала тоска, тогда уходил он куда-нибудь подальше, садился на высохшую под жарким солнцем траву, однако воли себе не давал, держался: знал, что случалось не выдерживал солдат тоски по дому и того, что называли дядьки «оболванить лоботряса» — когда неумелого или нерадивого могли не то обругать — кулаком поправить (да это еще отеческим наказанием было!). В такие моменты словно не слышал рекрут приказов командира и не исполнял их, а то и вовсе бежать пытался. Непослушание или побег карались гораздо более сурово — розгами. Розги хотя и были делом обычным, наказанием считались позорным.

Слышал Иван и о шпицрутенах, когда под хлесткими ударами гибких, тонких прутьев прогоняли провинившегося сквозь строй, а число тех ударов бывало до тысячи и более. После особо жестокого наказания за преступление закона — при нескольких тысячах ударов — выживали редко. Зачастую гроб бедняге готовили заранее, и стоял он здесь же, у всего строя на виду.