В охватившем всех оживлении прошло почти незамеченным появление богатого месторождения медных руд на глубине тринадцати тысяч ста пятидесяти метров. Малевская, однако, тщательно исследовала эту залежь на всём её протяжении по пути снаряда. Руда была магматического происхождения. Она, несомненно, образовалась во время застывания магмы и состояла из халькопирита, борнита и пирита, но преобладала в ней самородная медь, что представляло большую редкость и придавало особую ценность этому месторождению. Залежь меди уходила в глубину на пятьсот двадцать метров и по своему богатству могла бы иметь мировое значение.

Володя помогал Малевской при исследованиях залежи, но не очень внимательно слушал объяснения о происхождении, составе и значении меди. Он думал теперь только о станции. Однако последняя фраза Малевской задела его за живое.

— Почему ты говоришь, Нина, что эта залежь только могла бы иметь мировое значение? — спросил он.

— Потому что руда слишком глубоко залегает. Тринадцать километров — пока недостижимая глубина для современной горной техники.

Володя презрительно фыркнул и поднял голову от микроскопа.

— Вот ещё! Пустяки какие! А наш снаряд? Ты постоянно забываешь о снаряде, Нина! Рабочие спустятся сюда в скафандрах и будут добывать руду.

— Совсем просто! — рассмеялась Малевская. — Какой ты прыткий, Володька! А как доставлять руду на поверхность? По пять тонн с каждым рейсом снаряда?

Володя задумался, но лишь на одно мгновение. Он сейчас же оживился и категорически заявил:

— Это неважно! Самое главное — добраться до руды, а как её переправлять наверх — придумают другие. Не могу же я тебе сию минуту предложить такой способ…

Он обиженно повернулся к микроскопу и склонился над ним.

Когда на глубине тринадцати тысяч пятисот метров пирометр показал температуру окружающей породы в четыреста двадцать восемь градусов, Брусков начал проявлять недовольство своим положением. При каждом удобном и неудобном случае он громогласно заявлял, что чувствует себя уже достаточно хорошо и хочет встать и прекратить это позорное лежание. Он уверял всех, что за семь суток совершенно поправился и что он лучше Щетинина знает, насколько окрепло его здоровье. Все старались отшутиться, так как отлично понимали, чего добивается Брусков: быть на ногах к моменту остановки снаряда. Малевской приходилось чаще всех выдерживать его атаки; натиску Брускова она противопоставила приказ начальника экспедиции: «Считать Брускова больным и до полного выздоровления освободить его от вахт и выполнения каких бы то ни было работ по экспедиции». Тогда возмущённый Брусков подал на имя начальника экспедиции официальный рапорт о том, что он, Брусков, вполне здоров и просит отменить приказ. На рапорте появилась столь же официальная резолюция о необходимости представить справку лечащего врача. На следующий день, при появлении на экране профессора Щетинина, Брусков принялся лебезить перед ним, восхищаться его методами лечения и доказывать, что именно благодаря этим замечательным методам он теперь совершенно здоров и может гулять по снаряду и что неооходимо только его, профессора, разрешение.

Во время этого разговора Володя, забравшись в гамак и уткнув лицо в подушку, чуть не задохнулся от хохота. Мареев сидел за столом спиной к экрану, углубившись в какую-то огромную книгу, и искусал себе все губы, чтобы не рассмеяться. Малевская страдала невыносимо: она должна была в качестве ассистента профессора присутствовать при осмотре больного, давать ответы на все вопросы, и спрятаться ей было некуда. С пунцово-красным лицом от еле сдерживаемого смеха, она отвечала невпопад, прятала голову за спиной Брускова, притворяясь, что поправляет его перевязку. Но скоро её стало беспокоить простодушие, с которым профессор выслушивал красноречивые заверения Брускова, и тогда она начала из-за спины Брускова подавать профессору умоляющие знаки. Профессор, однако, и сам смекнул, в чём дело. С тем же простодушным видом он осмотрел и выслушал Брускова, согласился, что его выздоровление идёт значительно быстрее, чем предполагалось, но что ещё денёк, пожалуй, придётся полежать, а завтра после нового осмотра он, профессор, решит вопрос окончательно.

Но «завтра» переходило со дня на день, а простодушие профессора вполне соответствовало его неумолимости.

В этот день Мареев поручил Малевской тщательно следить за крупными трещинами, встречавшимися в породе. Он объяснил, что намерен использовать одну из них в качестве помещения для будущей станции. Трещины попадались довольно часто, но размеры их были слишком малы. Крупные же трещины оказывались заполненными минералами эманационного происхождения, с преобладанием кварца, медных руд, киновари, колчедана.

Пирометр показывал уже температуру в четыреста сорок пять градусов, а киноснимки не давали ничего утешительного: все более или менее крупные трещины были плотно заполнены. Наконец за одной из них, самой значительной, Мареев решил проследить хотя бы до четырёхсот пятидесяти пяти градусов — крайнего предела запроектированной температуры. Наличие в заполняющих её породах густой сети ещё более мелких, микроскопических трещин показывало, что заполнение её ещё не закончилось. Можно было предположить, что заполняющие образования ещё достаточно рыхлы и её нетрудно будет расширить и подготовить для станции. Но Марееву хотелось найти место наибольшего расширения трещины, что позволило бы значительно облегчить работу.

Снаряд проходил уже первые метры четырнадцатого километра, а пирометр показывал четыреста сорок восемь градусов, когда на киноснимке со стометровой дистанции трещина начала вдруг сужаться. Тогда Мареев направил снаряд прямо на неё, чтобы укрепить вершину снаряда в плотном заполнении трещины. Однако через несколько метров она опять стала расширяться. Идти в самой середине трещины было слишком рискованно: она могла внезапно расшириться, а отложения на стенах трещины оказаться настолько рыхлыми, что снаряду грозила бы опасность сорваться с них.

На глубине в четырнадцать тысяч пятнадцать метров Малевская, не отходившая от нижнего киноаппарата, вдруг взволнованно позвала Мареева:

— Никита! Никита! Впереди каверна!

Она передала ему снимок, и Мареев впился в него глазами. На пятнисто-сероватом фоне габбровой структуры чётко проступала тёмная, извилистая, стремительно расширяющаяся трещина; рядом с ней в толще габбро темнела пустота правильной яйцевидной формы, соединённая с трещиной открытым узким проходом.

У Мареева просветлело лицо.

— Ты, кажется, права, Нина! Ничего лучшего и желать нельзя, хотя наличие на такой глубине пустоты — полнейшая для меня загадка. Поставь второй объектив на пятидесятиметровую дистанцию и передавай мне почаще снимки. Не забывай следить и за стометровой дистанцией. Как бы там не поджидала нас какая-нибудь неприятность!

Через полчаса Мареев, Малевская и присоединившийся к ним Володя окончательно убедились, что под ними, немного слева, на расстоянии девяноста пяти метров, находится естественная пустота, как будто созданная специально для станции.

Немедленно снаряд был направлен к самой узкой части каверны. Через четыре часа раздался глухой удар и оглушительное шипение, сопровождавшееся довольным возгласом Мареева:

— Всё понятно! Каверна была наполнена сжатым газом!

Ещё через три часа снаряд, осторожно спускаясь на штангах, прорезал трёхметровую высоту каверны и углубился в породу под нею. Когда его днище оказалось на полметра выше дна каверны, снаряд остановился.

14 февраля, в шестнадцать часов, на глубине в четырнадцать тысяч сто двадцать метров, при температуре породы 453,8 градуса по Цельсию, снаряд закончил свой исторический спуск в глубочайшие недра земли.

Здесь, в этом месте, должна быть заложена первая в мире станция по преобразованию тепловой энергии земного шара в электрическую.

Едва замолкли моторы, Мареев, Малевская, Володя и Брусков, уже вставший с гамака, — все одетые в скафандры, с сильными лампами в руках, — стояли наготове у лестницы, ведущей к выходному люку. Мареев нажал кнопку, свисавшую с потолка на длинном шнуре. С мягким шумом сверху спустились стальные шторы и, соединившись, образовали вокруг людей герметический мешок. Мареев поднялся по лестнице и нажал другую кнопку возле люка.