JL

ИГ

было уничтожено значительное количество русских танков, сосредоточившихся в районе Зигерсдорфа. Прицельное бомбометание принесло результаты: мелкие бомбы попадали как раз на ту часть танков, где броня была тоньше. Машины сразу же загорались и выходили из строя. Нам были видны поднимавшиеся вверх столбы черного дыма. На оборону небольшой деревни под названием Зигерсдорф, ее железнодорожной станции и важного транспортного перекрестка бросили значительные силы. Из остатков полевой дивизии люфтваффе мы получили подкрепление и, кроме того, танковую поддержку частей 4-й танковой армии. Прибыла и рота танкеток чешского производства, новеньких, чуть ли не прямо из заводских цехов. В Зигерсдорфе борьба развернулась буквально за каждый дом.

Мне врезался в память случай на выезде из Зигерсдорфа, участок, который нам с несколькими бойцами из полевой дивизии люфтваффе было приказано защищать. Это была усаженная деревьями проселочная дорога, по обе стороны которой тянулись кюветы. Как и следовало ожидать, мы увидели, как к нам приближаются, пригнувшись, русские пехотинцы. Бойцы полевой дивизии люфтваффе уже собрались бежать, скорее всего, потому, что просто впервые видели русских солдат. Но, пригрозив им оружием, я сумел убедить их, что их спасет не бегство, а только глухая оборона. И после нескольких очередей из моего автомата ситуация изменилась кардинально — русские отошли как миленькие.

Командный пункт нашей боевой группы решено было разместить в доме общины. Там даже имелся полевой телефон для связи с артиллерией и штабом дивизии, находившейся в стадии формирования. Гауптман Хюн-фельд получил из штаба дивизии приказ с наступлением темноты отбить у русских железнодорожную станцию Зигерсдорф. При поддержке танкеток мы пошли в атаку. Мы с командиром, пригнувшись, следовали за головной машиной. Широкие гусеницы предоставляли защиту от

JL

1Г

огня вражеской пехоты. К тому же существует старая как мир истина — танки всегда отвлекают на себя огонь противника. Мы двигались в направлении станции, когда с позиций врага заговорили пулеметы. Мы были вынуждены ненадолго остановиться. Была договоренность с артиллеристами, что они в нужный момент откроют огонь по зданию станции. Но вопреки ожиданию все пошло наперекосяк: наша артиллерия била с явным недолетом, то есть ее снаряды попадали в ряды наших атакующих. «Нойенбуш, Давай налево, просигналь им белыми сигнальными ракетами, что мы здесь!» — таков был лаконичный приказ командира. Я, забежав в первый попавшийся двор, выстрелил несколько раз из ракетницы, но тщетно, в результате недолетов собственной же артиллерии наша атака захлебнулась, едва успев начаться. И тут еще один приказ: «Нойенбуш, сгоняй на КП и передай артиллеристам по телефону, чтобы пока не стреляли». Я домчался до здания общины. Там собрались жители деревни, преимущественно старики, и распевали под аккомпанемент фисгармонии, за которой сидел пастор, «Хвала тебе, великий боже». Мне это показалось диким — рядом идет бой, а они горланят. Полевой телефон стоял как раз на фисгармонии, я, к сожалению, вынужден был прервать их церковное пение — необходимо было дозвониться до артиллеристов, слава богу, связь с ними пока оставалась. Передав приказ гауптмана, я тут же помчался обратно к нашим атакующим доложить об исполнении. Мне необходимо было добежать до большого перекрестка в центре деревни и там повернуть направо к станции. Между тем важный узел-перекресток был уже занят сумевшими пробиться русскими пехотинцами, встретившими меня шквалом огня. Уже успело стемнеть, так что в меня они не попали. Я кое-как пробрался вдоль жилых домов к нашей танковой группе и доложил об исполнении. За время моего отсутствия обстановка резко ухудшилась — воспользовавшись численным превосходством, русские перешли

_IL

1Г

в наступление, так что необходимость отбить у них станцию Зигерсдорф сама собой отпала. Ко всему иному и прочему бойцы сообщили мне, что наш командир гауптман Хюнфельд получил серьезное ранение в бедро и потерял много крови, но его все же отправили в тыл, так что теперь война для него закончилась. Командование боевой группой взял на себя лейтенант, имени его я, к сожалению, не помню.

Вместе с танкетками мы отступили. Русская артиллерия вела по деревне огонь одиночными выстрелами, кое-где начались пожары. На важном перекрестке русские отчаянно сопротивлялись. В ходе ночного боя скрещение дорог снова удалось отбить у них. Дело в том, что немецкий пехотинец сумел превратиться в первоклассного солдата и превзойти русского в честном и открытом пехотном бою. Упорно обороняли и другие дома, благо фаустпатронов и пулеметов вполне хватало. В предполье, где атаки были отбиты, лежали несколько убитых русских, тоже героически сражавшихся за свое Отечество и отдавших за него жизнь.

Когда стало известно о прорыве передовых отрядов танковых частей русских вблизи Зигерсдорфа, единственным выходом для нас стало отступление из охваченной пожарами деревни, которую мы на протяжении нескольких дней упорно обороняли. Вскоре нам пришлось участвовать в обороне еще одной деревни, предприняв обычную попытку остановить продвижение Красной Армии карабинами и фаустпатронами. Безрассудный это был приказ, ведь война уже давно была проиграна. Мое состояние непрерывно ухудшалось, силы покидали меня. Шутка сказать, месяц не снимать с ног сапоги, круглые сутки стоять в охранении, почти все время на холоде, скудное питание — и так весь январь и февраль. Ноги болели так, что я едва ходил. Каждый шаг сопровождался приступом боли. Больше так продолжаться не могло. И я на свой страх и риск решился отправиться на поиски медпункта, попросив одного из

моих товарищей сообщить командиру батальона о времени и цели моего ухода.

Прихрамывая, я отправился в тыл. Буквально валясь с ног, я добрался до населенного пункта Хохкирх. Там меня остановили два полевых жандарма, мы называли их «цепными псами» из-за металлических блях на груди. Они сказали: «Ага, значит, еще одного дезертира сцапали. Давай-ка с нами». Меня привели в дом, где на первом этаже помещалась временная канцелярия. Там сидел пожилой гауптман. Оба жандарма кратко доложили ему обо мне и снова исчезли. Гауптман сразу разбушевался: «Да как вы смеете? Немедленно назад с оружием, это же дезертирство. Вы знаете, что за это вам полагается расстрел на месте?»

«Мне на это насрать», — ответил я ему. В конце концов герр гауптман, слегка успокоившись, стал меня расспрашивать, почему я покинул подразделение. Я рассказал ему о нескольких неделях боев и отступлении от самой Вислы в снег и морозы, и о донимавших меня сейчас невыносимых болях в ногах. Для наглядности я специально распахнул зимнюю куртку, чтобы он видел мои боевые награды. Гауптман вызвал кого-то из подчиненных и приказал ему разрезать мои сапоги. И тут оба увидели нагноившиеся раны, покрывавшие мои вонючие, грязные ноги в истлевших носках, что, честно говоря, и мне было в диковинку. Тут отношение ко мне разом переменилось, возможно, из-за наград, и гауптман полевой жандармерии вызвал санитарную машину. Это прозвучало для меня «Одой к радости». Кроме того, мне была выдана расписка о сданном оружии и боеприпасах. Я до сих пор храню ее.

«Принято полевым жандармом отделения Ф-1 следующее:

штурмовая (автоматическая) винтовка с двумя обоймами боеприпасов — одна.

ракетница — одна.

Зарядов белых ракет — четыре.

Зарядов зеленых ракет — три.

Зарядов звездных сигнальных ракет—два.

Подписано: Рапп, гауптман полевой жандарм отделения Ф-1 Хохкирх, 17 февраля 1945 года».

Можно ли считать, что я отделался легким испугом? Во всяком случае, именно так мне и показалось, когда подъехала санитарная машина, и меня буквально уложили на носилки. Ехали мы куда-то в сторону Дрездена. В Арндсдорфе я попал в военный госпиталь № 603, вспомогательное лечебное учреждение. Там я, грязный фронтовой солдат, помылся и побрился и спустя какое-то время получил свежее белье. Врачи поставили диагноз: легкое обморожение, осложненное нагноением обмороженных участков обеих ног. Мне прописали ежедневные глицериновые повязки и как минимум три дня постельного режима. После всего, что я пережил, представилась благоприятная возможность наконец нормально выспаться.