В начале мая Блок поехал в Москву, где состоялось несколько его вечеров, на одном из них поэт Михаил Струве крикнул из зала, что стихи Блока мертвы, да и сам автор мертвец. Александр Блок слушал это, стоя за кулисами, и негромко сказал: «Правда. Правда...» Он упомянул об этом скандале в разговоре с издателем С. М. Алянским, и того поразило равнодушие Блока; «больше того, — вспоминал Алянский, — когда я сказал что-то нелестное о выступавшем, Ал. Ал. взял его под защиту: он стал уверять меня, что человек этот прав. — Я действительно стал мертвецом, я совсем перестал слышать». После возвращения из Москвы он слег и больше не встал с постели. «Не странно ли, — размышлял Ходасевич, — Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи — и никто не называл и не умел назвать его болезнь... Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он все-таки умер? Неизвестно... поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл». Александр Блок умер 7 августа 1921 года. Его хоронили на Смоленском кладбище, несколько сотен людей шли от дома поэта за его гробом, «и наверное не было в этой толпе человека, который бы не подумал — хоть на одно мгновение — о том, что умер не только Блок, что умер город этот, что кончается его особая власть над людьми и над историей целого народа, кончается период, завершается круг российских судеб, останавливается эпоха, чтобы повернуть и помчаться к иным срокам», — вспоминала Нина Берберова. Александр Блок говорил, что с Пушкиным умирала его культура, а с его собственной смертью завершилась эпоха «Серебряного века».
«Гроб Александра Александровича Блока мы принесли на кладбище на руках, — писал поэт Николай Оцуп. — Ныло плечо от тяжелой ноши, голова кружилась от ладана и горьких мыслей, но надо было действовать: Эмилева не выпускают. Тут же на кладбище... сговариваемся идти в Чека с просьбой выпустить Гумилева на поруки Академии наук, Всемирной литературы и еще ряда других не очень благонадежных организаций». Николая Степановича 1умилева арестовали в Доме Искусств в ночь на 3 августа, весть об этом разнеслась по городу, в телефонных разговорах друзья сообщали о его «болезни» и поначалу были уверены, что это недоразумение. В июле — начале августа 1921 года в Петрограде таким же образом «заболело» больше тысячи человек. Уже тогда у интеллигенции сложился условный язык, бытовавший до конца советской эпохи: слова менялись, но персонажи оставались неизменными: в 30-х годах доносчиков называли «меценатами», позднее «стукачами»; в 30-х годах советскую власть величали «Софьей Власьевной», в 70-х годах — «Софьей Васильевной». В послереволюционное время петроградская интеллигенция говорила о большевистской власти безлично-презрительно — «они». «Сегодня во „Всемирке“... — записал И ноября 1919 года К. И. Чуковский, — Горький... говорил с аппетитом. — „Да, да! Нужно, черт возьми, чтобы они (курсив мой. — Е. И.) либо кормили, либо — пускай отпустят за границу. Раз они так немощны, что ни согреть, ни накормить не в силах”». М. Л. Лозинский выговаривал Гумилеву после его очередной фрондерской выходки: «Только не задевай „их“. Оставь „их“ в покое!» И вот теперь его увели из Дома Искусств на Гороховую, 2...
Дом № 2 по Гороховой улице надо помнить так же, как крейсер «Аврора»: 22 декабря 1917 года в этом здании разместилась только что образованная Всероссийская Чрезвычайная комиссия — ВЧК. Если роль «Авроры» свелась к нескольким выстрелам, то эта организация, временами меняя названия, обеспечивала прочность большевистской власти во все время ее правления. В марте 1918 года ВЧК перебралась вместе с правительством из Петрограда в Москву, а здание на Гороховой, 2, стало резиденцией Петроградской ЧК. «Проезжая по Адмиралтейскому проспекту в трамвае, даже незнакомые не могут удержаться, чтобы не указать на здание бывшего Градоначальства: Гороховая, 2... Времена инквизиции и Иоанна Грозного возвратились. О какой тут свободе говорить. Все как-то стыдятся и вспоминать сейчас об этом», — записал в августе 1918 года Г. А. Князев. Петроградцы расшифровывали аббревиатуру ВЧК как «всякому человеку капут»; по слухам, пытки и истязания там не уступали средневековым.
Друзья Гумилева не могли понять причины его ареста, всем было известно, что его главным интересом была поэзия и что он далек от политики. Критик А. Я. Левинсон, работавший с Гумилевым во «Всемирной литературе», вспоминал: «О политике он почти не говорил: раз навсегда с негодованием и брезгливостью отвергнутый режим как бы не существовал для него. Он делал свое поэтическое дело и шел всюду, куда его звали: в Балтфлот, в Пролеткульт, в другие советские организации и клубы...»
Возможно, причина была в каких-то его неосторожных словах на выступлениях и лекциях или в том, что он не скрывал своего патриотизма и религиозности? Никому не приходило в голову, что Гумилев мог быть замешан в каком-то заговоре, он трезво оценивал обстановку, не верил в возможность перемен и не раз говорил, что все тайные организации в конечном счете лили воду на «их мельницу», и участие в них было глупостью. Весной 1921 года он подумывал покинуть Россию, говорил: «Вот наступит лето, возьму в руки палку, мешок за плечи и уйду за границу: как-нибудь проберусь». Но в Петрограде была его настоящая жизнь, он много и увлеченно писал и был уже на пороге славы, и все откладывал побег, вместо этого отправившись в июле в Севастополь. Затем, «как ни в чем не бывало, вернулся в Петербург, продолжал свою деятельность лектора, наставителя поэтов... — писал художественный критик и историк искусства С. К. Маковский. — Ночью на 3-е августа люди в кожаных куртках куда-то повели его... Никто его не видел больше».
Из тюрьмы Гумилев передал письмо жене, просил прислать табак и том сочинений Платона и уверял, что беспокоиться нечего. Те же заверения услышали члены депутации Союза писателей, когда пришли к председателю ПЧК Б. А. Семенову просить об освобождении поэта. Семенов сказал им, что Гумилев арестован за должностное преступление, но, вспоминал Николай Оцуп, «один из нас ответил, что Гумилев ни на какой должности не состоял. Председатель Петербургской Чека был явно недоволен, что с ним спорят. — Пока ничего не могу сказать. Позвоните в среду. Во всяком случае, ни один волос с головы Гумилева не упадет». А через несколько дней имя Гумилева прочли в списке расстрелянных по «делу Таганцева». Причина гибели Николая Степановича Гумилева много лет оставалась загадкой, в литературных кругах бытовало множество версий: о подосланных к поэту провокаторах, о «севастопольском следе», назывались разные имена. По свидетельству поэта Семена Липкина, Анна Ахматова «точно знала, что Гумилев в таганцевском заговоре не участвовал. Более того, по ее словам, и заговора-то не было, его выдумали петроградские чекисты для того, чтобы руководство в Москве думало, что они не даром хлеб едят».
В конце июля 1921 года «Петроградская правда» сообщила о раскрытии заговора «Петроградской народной боевой организации» (ПВО), якобы входившей в некий «Областной комитет Союза освобождения России». В городе шли аресты «сотен членов боевых и террористических организаций», людей загребали не спеша, широким бреднем. Арестовывали офицеров командного состава Балтфлота и преподавателей военно-морских учебных заведений, студентов и профессоров высшей школы; среди прочих был арестован академик В.И. Вернадский, но благодаря энергичному ходатайству Академии наук освобожден. О Гумилеве в опубликованном списке расстрелянных по делу ПВО сообщалось, что он «содействовал составлению прокламаций», «обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов» и «получал от организации деньги на технические надобности». Тогда и позже эти сведения ставились под сомнение, однако сохранились воспоминания двух близких к Гумилеву людей, которые видели прокламации, написанные им в дни Кронштадтского восстания, хотя в следственном деле эти улики отсутствуют. Через десять лет после его гибели филолог Б. П. Сильверсван сообщил в письме писателю А. В. Амфитеатрову, что «Гумилев, несомненно, принимал участие в таганцевском заговоре и даже играл там видную роль... в конце июля 1921 года он предложил мне вступить в эту организацию, причем ему нужно было сперва мое принципиальное согласие (каковое я немедленно и от всей души ему дал), а за этим должно было последовать мое фактическое вступление в организацию», — это свидетельство подтверждает участие Гумилева в заговоре. Но дело в том, что никакого «террористического заговора» по сути не было: в организации объединились люди, считавшие, что в момент свержения большевистского режима (события в стране убеждали, что этот момент близок) они не должны оставаться в стороне. Догадка Ахматовой о том, что «заговор» был замешан на провокации чекистов, верна — в организации действовали провокаторы из агентуры ПЧК.
