Массовая кампания обысков требовала тысяч исполнителей, и «сыщиками» становились рабочие, барышни из служащих, бабы из комитетов домовой бедноты и даже дети. У академика В. И. Вернадского обыск проводили «вооруженные солдаты и два отвратительных типа — один коммунист на вид, по „форме”, другой полуинтеллигент, должно быть, бывший студент или гимназист, идейный работник... Количество книг привело их в изумление и некоторое негодование... Затем обыск у жены, дочери — там вещи, и они были в своей сфере. Так и видно, что это люди, которые понимают толк в вещах, мелкие стяжатели». Но стоило ли обвинять рядовых исполнителей, если сама Чрезвычайная Комиссия была не только карательной, но и мародерской организацией? У петроградской ЧК был свой счет в Народном банке, на который поступали конфискованные у осужденных деньги и выручка за продажу их имущества; рядовые чекисты не брезговали торговать одеждой и обувью казненных и, случалось, предлагали выкупить все это их родственникам. «Чиновники чрезвычайки производят впечатление низменной среды — разговоры о наживе, идет оценка вещей,
точно в лавке старьевщика», — вспоминал В. И. Вернадский. Руководство петроградской ЧК неоднократно проводило чистки в рядах своих сотрудников, самых заворо-вавшихся даже расстреливали, но на их место приходили такие же кадры.
Конфискованное у горожан поступало на склады собеса, а затем происходило перераспределение: на предприятиях и в организациях выдавали ордера на вещи, и обладатели таких ордеров шли на склад. Многие мемуаристы вспоминали трагикомические коллизии на складах собеса: просителям доставалась обувь не по размеру, шубы не по росту, красные чулки (добытые, видно, в бывших увеселительных заведениях), драные ушанки, шляпы со страусовыми перьями — словно закончилось действо «Дореволюционный Петроград», и поношенный хлам его статистов свалили в общую кучу. Но отнюдь не все конфискованное доходило до складов. «За мной ухаживает комиссар, — сообщала в письме 1919 года петроградская барышня. — Он занимает буржуазную квартиру, обещает одеть меня как картинку, катает меня на автомобиле. На квартире у него чего только нет: несколько пар сапог с лакированными голенищами, разные туфли, каракулевое пальто, рис, масло, хлеб. Он говорит, чтобы я торговала на рынке материями, которых у него черт знает сколько». Так что и в изглоданном смертью Петрограде можно было неплохо жить («Ах ты, Катя, моя Катя толсто-морденькая!»).
Но что эти комиссарские сокровища, пустяк, мелочишка! Вещи поинтереснее циркулировали в стране таинственными путями, которые были известны только избранным. В 1919 году в Симбирске была арестована жена царского министра иностранных дел Анна Борисовна Сазонова. «Мои переполненные французские сундуки да английские чемоданы, — вспоминала она, — были по уводе меня с квартиры нагружены на подводы... и вывезены как „народное достояние” (И), чтобы попасть не в народные „пролетарские”, а в самые хищные „комиссарские” руки. Много позднее в Москве я раз на углу Садовой и Кудринской площади увидала в руках шикарной „совкомши один из моих прелестных парижских зонтиков». У всех видных партийцев были собственные вещевые склады. В 1923 году Ю. П. Анненков написал портрет Троцкого, и довольный председатель Реввоенсовета решил вознаградить мастера: «Он повел меня в особую комнату, служившую складом, полным всевозможных гардеробных подробностей: шубы, лисьи дохи, барашковые шапки, меховые варежки и пр.». Все это, по словам Троцкого, было подарками и подношениями, конечно, он не сам добывал эти шубы, но дарители сняли их явно не со своих плеч. Такие личные склады сохранялись десятилетиями, в 1937 году при аресте главы НКВД Г. Г. Ягоды во время обыска у него среди прочего нашли слежавшиеся, полуистлевшие шубы.
Наряду с обысками многим горожанам угрожала еще одна беда — уплотнение квартир. 23 июля 1919 года Александр Блок записал: «Руки на себя наложить. — Воинская повинность. Уплотнение квартиры». На фронт его не взяли, но угроза уплотнения сохранялась несколько месяцев, в его квартиру собирались подселить матросов. Этого не случилось только благодаря влиятельным заступникам, и после их хлопот Зиновьев начертал на прошении Блока: «Прошу оставить квартиру Ал. Блока и не вселять никого». Между тем являлись кандидаты на подселение: «Вечером пришел матрос с подругой, смотрел „Двенадцать” и решил освободить квартиру», — так революционная поэма сослужила автору добрую службу. Но тем, кто не имел никаких революционных заслуг, что было делать, в какие двери стучаться? Заметим, что в городе не было жилищной проблемы, здесь пустовало множество квартир, и уплотнение было лишь еще одним способом притеснения петроградской «буржуазии». Беззащитные люди терялись в жестокой бессмыслице происходящего, но в этой бессмыслице была система, смысл которой точно определил В. И. Вернадский: «Большевизм держится расстройством жизни».
В 1919 году зима пришла рано, в ноябре начались сильные морозы, и в нетопленых квартирах стоял лютый холод. Дрова стоили баснословно дорого, и купить их можно было лишь по случаю, поэтому для обогрева жгли все: мебель, паркет, книги. 31 декабря 1919 года Блок записал: «Символический поступок: в советский Новый Год я сломал конторку Менделеева», — конторка его тестя Д. И. Менделеева была сломана на дрова. 1бродские власти разрешили разбирать на дрова пустующие деревянные дома, а деревянные торцы мостовой граждане растаскивали без спросу, и улицы центра города, с их паркетными мостовыми, превратились в изрытые ямами дороги. Зимой петроградские дома походили на склепы с заживо погребенными людьми, в них не было электрического света, «из военных соображений» то и дело отключалась телефонная связь, вышли из строя водопровод и канализация. «Все собирались в кухни; в остальных комнатах развелись сталактиты», — вспоминал Виктор Шкловский.
В петроградских квартирах появились кустарные печки — «буржуйки» и «пролетарки»: «буржуйки» складывали из кирпичей, а «пролетарки» были жестяными. Давно стали редкостью самые необходимые вещи, не было керосина, свечей, соли, сахара; коробка спичек стоила в ноябре 1919 года 75 рублей, сажень дров — 30 тысяч, фунт масла — 3 тысячи. Хлеб, который выдавали по карточкам, был двух видов: сухой, крошащийся, с примесью соломы или горьковатый, вязкий, напоминавший глину. Все в перевернутом мире причиняло боль: ледяные стены квартир, замерзшие лужи воды возле лопнувших батарей, жирный налет сажи на мебели, изменились даже самые привычные вещи. Г. А. Князев писал: «В будущем (историкам и бытописателям) нужно отметить очень плохой сорт спичек нашего времени. Бесконечное чирканье во время заседаний отвлекает внимание, люди раздражаются... в домашнем обиходе создаются вследствие этого семейные неприятности. В особенности теперь, когда спички отсутствуют в продаже и в буквальном смысле каждая спичка дорога»34.
В 1919 году, по словам Виктора Шкловского, в Петрограде «ели странные вещи: мороженую картошку и гнилой турнепс, и сельдей, у которых нужно было отрезать хвост и голову, чтобы не так пахли... Ели овес с шелухой и конину, уже мягкую от разложения...» /паренная на касторке конина тогда считалась лакомством. В декабре 1919 года Г. А. Князев записал в дневнике свое обычное меню: «Утренний завтрак — навар из овса с кусочком хлеба. Завтрак — навар из овсянки без хлеба. Обед — совдеповский суп, полтарелки пшенной кашицы и навар из овса с кусочком хлеба, луком и солью. Ужин — остатки пшенной каши и навар из овса. Овес для нас сейчас все. Я уже давно не пью чаю, ничего — все заменяет навар из овса».
Граждане ели овес, а петроградские лошади дохли от голода. Конские трупы на улицах — характерный штрих городского пейзажа 1919 года, и эта падаль тоже шла в пищу. Поначалу люди стеснялись отрезать ее куски у всех на виду и выходили на промысел ночью, но вскоре это занятие стало привычным и даже приобрело упорядоченность: «На Николаевской улице вчера оказалась редкость: павшая лошадь. Люди, конечно, бросились к ней. Один из публики, наиболее энергичный, устроил очередь. И последним достались уже кишки только», — записала в ноябре 1919 года 3. Н. Гиппиус. Поэт Василий Князев вспоминал, как его родственник-красноармеец «в свободное от службы время ходил рыться в помойках: если находил картофельную шелуху, селедочные или вобловые головы — тут же отправлял в рот. Ему приходилось сражаться с одичавшими собаками. Как-то он увидел гниющий лошадиный труп. Он, несмотря на ужасающее зловоние, отрезал от падали кусок и понес в казарму».
