Вот она, лесенка вниз, в каюту управления. И здесь уже горело электричество.

Лантье стоял над креслом, в котором сидел Жамен. Отчеканивая каждое слово, инженер говорил:

— Больше не спускайтесь! Держитесь теперь середины потока, по бокам его воздуховороты, как по берегам быстрой реки.

Жамен весь как-то съежился. Он виноватыми глазами смотрел на Лантье и повторял:

— Да, да, я понимаю вас.

— Остановите машины, не тратьте бензина, он пригодится, — сказал Лантье.

Жамен покорно взял трубку телефона, нажал кнопку и сказал:

— Все машины стоп!

Почти мгновенно замолк шум винтов.

— Идемте! — сказал Лантье, заметив появившегося Леруа.

— Что это? — спросил географ, когда они вышли.

— Он, кажется, струсил и поджал хвост. Смотрите, какой он стал смирный!

Лантье открыл дверь направо и вошел в телеграфную.

— Эйфелева башня[43] все время нам передает телеграммы, — сказал телеграфист и пододвинул бумажки.

Лантье прочел:

Лантье сказал:

— Телеграфируйте в Париж: все целы, несемся с ураганом. Корабль невредим.

Телеграфист передвигал какой-то рычаг в аппарате и напряженно слушал. На голову его была надета широкая пружина, кончавшаяся на ушах слуховыми телефонными трубками.

— Подают с моря… — сказал он, и Леруа читал из-под его руки.

Телеграмма была по-французски:

— Ответьте, что нас несет к Абиссинии, — сказал Лантье и вышел с географом.

Профессор гладил Рене по голове, когда вошли географ и Лантье.

— Как дела? — спросил профессор Арно.

— Пока несет километров по двести в час, должно быть, к Абиссинии, — сказал Лантье.

Но в это время новым ударом ветра снизу подняло корабль, и опять этот страшный хруст корпуса заставил содрогнуться Рене.

— Лантье, Лантье! — молил бедняга. — Из чего он, корабль, из чего?

— Внутри корпуса целая сетка из тонких алюминиевых пластинок, они склепаны в целый скелет, и все это обтянуто оболочкой из особой материи… — объяснил инженер.

— Это может…

Рене не договорил. В уме его рисовалось, как весь корабль обращается в груду мелких пластинок, хрупких, как алюминиевые ложки, нелепой тряпкой обвисает вся оболочка, и все они вместе, с этим электричеством и машинами, камнем летят в пропасть…

Он не мог выносить дольше этой мысли. Земля, земля! Какая угодно, хоть сейчас броситься в окно, хоть мертвым прилететь на твердую почву.

— Вот, вы знаете, — сказал географ, — в море лучше: гибнет корабль, так хоть можно на шлюпки, на спасательный круг, а тут вот прыгай! — и он указал головой на окно.

— Нет, — сказал инженер, прислушиваясь к хрусту корпуса. — Нет, и здесь есть спасательные средства — парашюты, по числу людей. Они на балконе, сбоку. Садитесь в корзину и бросайтесь с балкона. Парашют сам срывается, летит с вами вниз, по пути открывается, как зонтик, и вы достигаете земли, сидя в корзинке.

— А если море? — спросил профессор.

— Нет, — ответил Лантье, — сейчас и на землю сесть не сладко. Мы над Сахарой, а там сейчас бушует такой самум, что если не перевернет с парашютом по дороге вниз, то все равно засыплет песком на земле в пустыне.

«Лучше пусть песком, — думал Рене, — только бы на земле, на земле!»

— А, так это и были парашюты, — сказал географ, — я их дюжины с три видел, когда ходил наверх. Налево — балкон…

Рене вышел. Страх поднимал в нем решимость. Он прошел в рулевую, поднялся по лестнице. Коридор был освещен редкими лампочками. Вот какой-то выход. Он торопился. Он чувствовал, что если не найдет парашюта, то просто бросится на землю: пустое пространство внизу жгло, пугало и тянуло его. Ага, вот корзина! Он потянул крайний парашют, и брезентовый зонтик пополз своим кольцом по гладкой штанге до пролета у перил. Тут Рене притянул к этому зонтику корзину. Поставил ее у края, в свободном пролете, где не было перил…

Он спешил, так как чувствовал, что это последние минуты. Еще немного — и настанет момент, когда он, не рассуждая, прыгнет очертя голову вниз, лишь бы избавиться от этого ужаса. Он влез в корзину, зажмурил глаза. Все равно. Одной рукой он судорожно держался за край корзины, другой отпихнулся. Корзина скользнула с балкона. Парашют сорвался. Рене без памяти упал на дно корзины.

Рене открыл глаза. Он ничего не мог понять: полная тишина, он в корзине, а над ним какой-то балдахин с круглой дырой посредине, через которую видно синее небо. Ему казалось, что это все во сне. Рене с изумлением смотрел и ничего не мог сообразить. И вдруг, как толчком, все воскресло в памяти: и отъезд, и оркестр, и порыв урагана, и эта последняя ужасная минута, когда он оттолкнул корзину. Он поднялся на ноги и огляделся. Ему показалось, что он неподвижно висит в воздухе, как будто чудом держится на тугих веревках под этим огромным зонтиком. Это было совершенно новое чувство — чувство полного одиночества в светлом пространстве. Прежний страх пропал. Он поглядел вниз. Серо-желтая равнина расстилалась внизу и только у горизонта с востока кончалась синей полосой моря. Ему казалось, что снизу дул легкий ветерок, но не морозный ветер высоты, а теплый, как живое дыхание земли.

Рене нашел в кармане бумажку и бросил ее за борт — бумажка полетела вверх.

«Я опускаюсь так, что обгоняю бумагу», — решил Рене и стал внимательно разглядывать землю.

Парашют быстро приближался к земле и в то же время несся к востоку. Рене охватило вдруг такое радостное чувство, что захотелось петь, кричать. Он крикнул — и ему показалось, что это не его голос, так вышло слабо. Он крикнул что есть мочи, и опять звук получился глухой, как издалека. Рене знал из книг, что в пустом воздухе теряется звук, но не ожидал, что так сильно. Он теперь был уверен, что будет на земле, и совершенно успокоился. Старательно разглядывал серо-желтую площадь, что была под ним, и вдруг заметил черные точки. «Да это пальмы», — вдруг сообразил он и понял, на какой он высоте. Тошный холодок страха прошел по телу, но на секунду. Рене снова оправился, сел на дно корзины.

«Все равно, — думал он, — могу сидеть, ничего не надо делать, и наверняка буду на земле». Но он не мог долго усидеть. Он вскакивал, смотрел, скоро ли, и снова садился на дно. Он отыскал папиросы и закурил. Земля была уже так близко, что Рене различал и группы пальм и ясно видел, что в пустыне спокойно, и песок не подымает ветром. Он окончательно уверился в благополучном спуске. Им овладело радостное чувство ожидания, как будто он после долгих странствий подъезжал в спокойном вагоне к родному городу.

А внизу под пальмами сидели черные жители этой пустыни, с их ужасными копьями с крючками под острием, чтоб нельзя было вытащить из раны. Они своими зоркими глазами давно уже заметили парашют и в один голос решили, что это какой-то бог летит с неба. Он, наверно, живет под этой круглой палаткой и летает по воздуху. Но тут как раз Рене снова выглянул из корзины, и сомалийцы ясно увидели белого человека. Палатка пролетела над пальмами и спустилась невдалеке. Дикари спрятались за пальмы и наблюдали. Белый человек выскочил из корзинки и прямо направился к пальмам. Дикари — их было около дюжины — схватились за оружие. Но вождь остановил их знаком. Он видел, что у белого нет оружия: он шел и что-то напевал. Когда он был в десяти шагах от засады, вождь выступил из-за деревьев. Рене так радостно улыбался, так приветливо болтал и протягивал руки, что поколебал недоверие дикаря. Дикарь понял только, что этот белый говорит так же, как господа в Джибути: если его убить, то хлопот не оберешься. А Рене все болтал и болтал. Дикари вышли из засады и обступили его. Из их слов Рене уловил только одно: «Джибути». Они знают Джибути, здесь недалеко Джибути.