– Человеческий фактор в географии, – объявляет Загалло. – Что-о е-ето такое? Кападиа?

– Простите-сэр, не знаю-сэр.

Руки взмывают вверх; пять принадлежат изгнанным из собора кретинам, шестая, как всегда, Киру Великому. Но Загалло сегодня жаждет крови: агнцам божиим придется претерпеть.

– Гря-язный дикарь из джонглей, – он дает затрещину Джимми Кападиа, а потом начинает небрежно вертеть его ухо. – Приходи хотя бы изредка на урок, тогда будешь знать!

– Уй-юй-юй, сэр, да, сэр, простите, сэр… – Шесть рук колышутся, но уху Джимми приходится плохо. И я решаюсь на геройский поступок… «Сэр, пожалуйста, перестаньте, сэр, у него больное сердце, сэр!» Это чистая правда, но говорить правду опасно, ибо теперь Загалло поворачивается ко мне: «Ты-ы ма-аленький защи-итник, а-а?» – И тащит меня за волосы, и ставит перед классом. Под полными облегчения взглядами соучеников – «слава Богу, его, не меня» – я корчусь от боли, чувствуя, что волосы мои попали в плен.

– Так, отвечай на вопрос. Ты знаешь, что-о е-есть человеческий фактор в географии?

Боль пронизывает мне голову, мешает сосредоточиться, сжульничать с помощью телепатии:

– Ай-й-сэр-нет-сэр-а-ах!

И теперь можно воочию наблюдать, как на Загалло находит стих острословия, раздвигая его лицо в некоем подобии улыбки; можно видеть, как рука учителя молниеносно устремляется вперед, большой-и-указательный пальцы разведены в стороны; можно заметить, как большой-и-указательный пальцы смыкаются на кончике моего носа и тянут вниз… куда нос, туда и голова, и, наконец, нос притянут ниже некуда, а глаза принуждены уныло разглядывать обутые в сандалии ноги Загалло с грязными ногтями, а Загалло преподносит свою остроту:

– Глядите, дети, – видите ли вы, что перед вами? Хорошенько рассмотрите ме-ерзкое лицо этого примитивного создания. Что напоминает вам оно?

Град ответов: «Сэр-черта-сэр», «Можно-я-сэр-одного моего кузена!», «Нет, сэр, какой-то овощ, сэр, я забыл, как называется!» Наконец голос Загалло перекрывает гам: «Тихо! Отродье бабуинов! Е-етот предмет, – он дергает меня за нос, – и е-есть человеческий фактор в географии!»

– Как-сэр, где-сэр, что-сэр?

Теперь Загалло хохочет: «Да разве вы не видите, – захлебывается он. – Разве вы не видите на лице е-етой безобразной гориллы всю карту Индии?»

– Да-сэр, нет-сэр, покажите-сэр!

– Глядите: вот свисает вниз полуостров Декан! – И снова хрясь вниз мой нос.

– Сэр-сэр, если это карта Индии, то что такое родимые пятна, сэр? – Это Зобатый Кит Колако набрался смелости. Одноклассники хихикают, прыскают в кулак. А Загалло – вдохновленно:

– Е-ети пятна, – возглашает он, – Пакистан! Е-ети родимые пятна на правом ухе – восточная часть, а е-ета жуткая, рябая левая щека – западная часть! Запомните, дурачье: Пакистан е-есть родимое пятно на лице Индии!

– Хо-хо, – гогочет класс. – Вот это шутка так шутка, сэр!

Но мой нос уже не выдерживает; поднимая индивидуальный, импровизированный мятеж против крепко сжатых большого-и-указательного, он извлекает из ножен свое собственное оружие… изрядный ком блестящих соплей извергается из левой ноздри и плюхается в ладонь господина Загалло. Жирный Пирс Фишвалла вопит: «Глядите, глядите, сэр! Сопля из носа, сэр! Это, наверное, Цейлон?»

С ладонью, вымазанной в соплях, Загалло теряет охоту шутить. «Скотина, – рычит он. – Видишь, что натворил?» Рука Загалло отпускает мой нос, вновь поднимается к волосам. Извержения носа вытерты о мои тщательно расчесанные локоны. И теперь вторично рука вцепляется в волосы и опять тянет… но теперь вверх, и я стою на цыпочках, высоко задрав голову, а Загалло беснуется: «Ну, кто ты такой? Скажи мне, кто ты такой?»

– Сэр, скотина, сэр!

Рука тянет сильнее, выше. «Еще раз». Едва касаясь пола кончиками пальцев, я верещу: «Ай-й, сэр, скотина, скотина, пожалуйста, сэр, ай-й!»

Еще сильнее, еще выше… «Повтори». Но вдруг все кончается; ноги мои твердо стоят на полу, а в классе установилась мертвая тишина.

– Сэр, – произносит Сонни Ибрахим, – вы ему оторвали волосы, сэр.

И начинается какофония: «Гляньте, сэр, кровь». «У него кровь течет, сэр». «Пожалуйста, сэр, можно я отведу его к медсестре?»

Господин Загалло стоит как статуя, зажав в кулаке клок моих волос. А я – от потрясения не чувствуя боли – ощупываю свою макушку, где рука Загалло сотворила тонзуру; кружок, где волосы не вырастут уже никогда, и понимал, что мое проклятое рождение, накрепко связавшее меня с моей страной, проявило себя еще раз в совершенно неожиданной форме.

Через два дня Квакушка Крузо объявил, что, к сожалению, мистер Эмиль Загалло покидает школу по личным обстоятельствам; но я-то знал, что это были за обстоятельства. Мои вырванные с корнем волосы приросли к его рукам, пристали, словно пятна крови, которые невозможно отмыть, – а кому нужен учитель с волосатыми ладонями? «Сумасшедший, он и есть сумасшедший, – как сказал Зобатый Кит, – сам напросился».

Что досталось мне от Загалло: тонзура монаха и, того хуже – целая серия новых дразнилок, которыми одноклассники донимали меня, пока мы все ждали школьного автобуса, чтобы разъехаться по домам и переодеться для Акта: «Сопливый – пле-ши-вый!» и «У Сопелки морда картой!» Когда появился Кирус и уселся позади, я попытался натравить толпу на него, продекламировав нараспев: «Великий Кир, семнадцать дыр, лежит на тарелке, как резаный сыр», – но никто меня не поддержал.

Вот мы и подошли к событиям, произошедшим во время Общешкольного Акта. Когда задиры стали орудиями в руках судьбы, персты обратились в фонтаны, а Маша Миович, легендарная пловчиха брассом, упала в глубокий обморок… Я пришел на Акт с повязкой на голове. Я опоздал: нелегко было уговорить мою мать, чтобы она меня отпустила; так что к тому моменту, как я вступил в Актовый зал под вымпелы, воздушные шарики и профессионально подозрительные взгляды костлявых наставниц, все лучшие девочки уже бокс-степили и мексикански-шляпничали с партнерами, сверх меры задирающими нос. Конечно, старшие ученики успели снять все сливки; я смотрел, отчаянно завидуя, на Гуздера, и Джоши, и Стивенсона, и Рушди, и Талиярхана, и Таябали, и Джуссавалу, и Вогле, и Кинга; я попытался было втереться к ним между двумя танцами, но, увидев мою повязку, мой нос огурцом, мои родимые пятна, они расхохотались и повернулись ко мне спиной… весь кипя от ненависти, я объедался чипсами, опивался «Баббл-Ап» и «Вимто» и твердил себе: «Знали бы эти ничтожества, кто я такой, живо бы убрались с дороги!» И все же страх обнаружить мою истинную природу был во мне сильнее, чем довольно отвлеченное желание покружиться в танце с европейскими девочками.

– Эй, ты ведь Салем, да? Эй, друг, что с тобой случилось? – От моих горьких, одиноких раздумий (даже у Сонни была пара: правда, ему помогали впадинки, и он не носил уже детских штанишек – оттого-то и привлекал сердца) меня оторвал низкий, грудной голос, полный обещания, но также и угрозы. Девичий голос. Я обернулся, подпрыгнув на месте, и узрел перед собой волшебное видение с золотыми волосами и широкой, прославленной грудью пловчихи брассом… Боже мой, ей же четырнадцать лет, с чего это она заговорила со мной? «Меня зовут Маша Миович, – проговорило видение. – Я знакома с твоей сестрой».

Ну, конечно! Мартышкины героини, пловчихи из школы Уолсингема, разумеется, знали чемпионку по плаванию брассом!.. «Я слышал… – пробормотал я, запинаясь, – слышал твое имя».

– А я – твое, – она поправила мне галстук, – так что все в порядке. – Из-за ее плеча я видел, как Зобатый Кит и Жирный Пирс подыхают от зависти. Я выпрямился и расправил плечи. Маша Миович еще раз поинтересовалась моей повязкой. «Это так, ерунда, – проговорил я, как мне хотелось думать, басом. – Ударился, когда занимался спортом». И потом, отчаянно стараясь, чтобы не дрожал голос: «Не хочешь ли… потанцевать?»