К кулинарии я пришел уже в зрелом возрасте. Когда я был маленьким, меня деликатно ограждали от подробностей происходящего в кабинке для голосования, в супружеской постели или под церковными сводами. И, уже по собственному почину, я обходил своим вниманием еще одну закрытую, по крайней мере для мальчиков, сферу английской жизни — я имею в виду кухню. Оттуда появлялись мама и еда — еда, приготовленная в том числе и из плодов отцовского сада-огорода, но ни он, ни мой брат, ни я не расспрашивали (впрочем, нас к этому и не призывали) о том, каким образом продукт преобразуется в еду. Никто не утверждал, что это “чисто женское” занятие, просто считалось, что мужчины к нему не приспособлены. По будням завтрак готовил отец — подогревал овсянку с патокой, поджаривал бекон и тосты, а мы с братом чистили ботинки и возились с плитой — выгребали золу, закладывали уголь.

Этой утренней возней наши кухонные навыки и ограничивались. Что стало очевидным, когда маме пришлось уехать. Однажды отец сделал мне сэндвичи в школу и, поскольку в практике их приготовления он был не силен, запихнул туда все, что я любил. Через несколько часов, когда наша команда поехала на загородный стадион играть в регби, я открыл пакет со своим завтраком. Сэндвичи намокли, расползлись и пропитались алым соком заботливо нарезанной отцом свеклы; сэндвичи краснели за меня, а я — за их создателя.

С кулинарией случилось то же, что с сексом, политикой и религией: к тому времени, когда я начал этим интересоваться, разговаривать об этом с родителями было уже поздно. Они не научили меня вовремя, а я в отместку не собирался спрашивать их теперь. Мне было лет двадцать пять, я учился на юридическом, и кое-что из того, что я стряпал в ту пору, заслуживало самого сурового порицания. Вершиной моего кулинарного искусства были свиные отбивные с горошком и картошкой. Горошек, разумеется, мороженый, картошка — консервированная, очищенная, она еще плавала в сладковатой жидкости, которую я обожал пить; свиные отбивные, никоим образом не походившие на те, что встречались мне впоследствии. Мои были без косточки, все одинаковой формы и пронзительно-розового цвета — он сохранялся вне зависимости от того, сколько времени они жарились. Это обеспечивало повару определенную свободу: недожаренным считался только совершенно холодный кусок, а пережаренным — окончательно сгоревший. И горошек, и картошку, а порой и отбивные я щедро сдабривал сливочным маслом.

В те годы определяющими факторами моих кулинарных экспериментов были бедность, отсутствие навыков и гастрономический консерватизм. Многие в моем положении вообще питались бы отбросами, но я не опускался ниже консервированного языка, хотя, по правде говоря, в мясных консервах встречались компоненты, которые я вряд ли бы приветствовал в необработанном виде. Основной моей пищей стала баранья грудинка: жарить ее было просто, определить готовность не составляло труда, а куска за шиллинг хватало на три трапезы. Затем я перешел к бараньей лопатке. К ней я делал огромный пирог с луком-пореем, морковью и картошкой — рецепт я вычитал в “Ивнинг стандард”. У сырной подливки к пирогу был сильный мучной привкус, но стоило разогреть подливку раз, другой, третий, и привкус сходил на нет. Почему — я понял годы спустя.

Понемногу я стал расширять репертуар. В первую очередь набрался опыта (до мастерства было далеко) работы с мясом и овощами. Затем пошли десерты и супы, а уж позже, и много позже, я добрался до пасты, ризотто и суфле. С рыбой всегда возникали проблемы, которые и по сей день не удалось уладить.

Со временем и родителям стало известно, что я готовлю. Отец следил за развитием моих талантов с деликатной настороженностью — примерно такую же он выказал, когда застал меня за чтением “Манифеста коммунистической партии” или когда я вынудил его послушать струнные квартеты Бартока. Если уж все так плохо, говорил он своим видом, то я уж как-нибудь постараюсь привыкнуть. Мама скорее радовалась: дочек нет, так хоть один из сыновей теперь понимает, что такое возиться на кухне. Нет, рецептами мы обмениваться не стали, но она заметила, как я с вожделением поглядываю на потрепанный томик миссис Битон^[1]. Мой брат, университетский преподаватель, причем женатый, к пятидесяти годам научился разве что жарить яичницу.

В результате вышеизложенного (а я твердо убежден, что причиной всему “вышеизложенное”, а не моя натура) я готовлю хоть и с удовольствием, но без фантазии и довольно тупо. Мне необходимы точный перечень продуктов и отеческая поддержка кулинарной книги. Я завидую тем, кто беспечно бродит с плетеной корзинкой по рынку, покупает то, что приглянется, а потом готовит нечто по наитию, — таких высот мне не достичь никогда.

На кухне я педант, причем педант беспокойный. Всегда слежу за температурой в духовке и строго соблюдаю время приготовления. Приборам я доверяю больше чем себе. Никогда не решусь проверить, готово ли мясо, просто ткнув в него пальцем. Единственная вольность, которую я себе позволяю, — это добавить побольше того, что особенно люблю. Но и тут я не застрахован от ошибок — помню, как я испортил блюдо, для которого требовались скумбрия, мартини и панировка: гости скорее напились, чем наелись.

Еще я терпеть не могу пробовать и под любым предлогом от этого уклоняюсь. Например, я твердо убежден: днем, после сладкого чая, у блюда совсем другой вкус, не такой, как вечером, после бодрящей порции джин-тоника. Причина на самом деле одна: я боюсь, что на промежуточной стадии мое творение несъедобно. Отговорка найдется всегда: можно сказать себе, что пробовать нет смысла, так как блюдо приготовлено точно в соответствии с рецептом, а поскольку а) в рецепте не сказано, что нужно пробовать, и б) автор его — уважаемый кулинар, все должно получиться наилучшим образом.

Понимаю, это свидетельствует о недостаточной зрелости. Равно как и мои детские капризы кулинара-любителя. Если вы, заглянув ко мне на кухню, что-нибудь попробуете и похвалите, я расстроюсь, потому что мне хотелось удивить вас за столом. Если же вы доброжелательно и ласково посоветуете добавить чуточку мускатного ореха или еще немножко доварить соус, я сочту вас навязчивым и бестактным.

Бывает, мой гнев изливается на поваренные книги — те самые, на которые я так полагаюсь. Их педантичность не только понятна, но и необходима: любой кулинар-самоучка, судорожно листающий эти страницы, ищет именно четких указаний. И разве кулинарная книга не должна быть так же точна, как учебник хирургии? (Впрочем, это мы робко надеемся, что учебники хирургии точны. Вполне возможно, что некоторые из них сродни поваренным книгам. “Введите каплю анестезии, удалите лишнее, дайте крови стечь, выпейте с коллегами пива, зашейте разрез...”) Разве в рецепте слово не так же важно, как в романе? В первом случае неточность ведет к несварению желудочному, во втором — к интеллектуальному.

Порой я глубоко сожалею, что все сложилось так, а не иначе. Это свойственно многим, пришедшим к кулинарии лишь в зрелом возрасте. Вот если бы мама с детства учила меня печь и варить... Помимо всего прочего, я сейчас не нуждался бы так остро в похвале. Когда закрывается дверь за последним гостем, я всегда завожу одну и ту же жалобную песнь: “Я передержал баранину/говядину/свинину”. Что на самом деле значит: “Правда, у меня все получилось? А если и не получилось, то ничего страшного, правда?” Обычно домашние мне подыгрывают и уверяют, что все было изумительно. Но иногда все-таки напоминают, что после двадцати пяти неприлично винить в своих недостатках родителей. Более того, их следует простить. Так что, папа, вот что я скажу: сэндвичи со свеклой получились замечательные. Очень вкусно и, главное, оригинально. Я бы так не смог.